Андрей Лазарев - Додик в поисках света Страница 7

Однако грустный батюшка в храме про баптистов ничего не сказал, а покачал головой и промолвил:

«Пора вам воцерковиться…»

Так Гак и вступил на путь христианства. Первые дни он вел с пути подробные репортажи для Додика. Рассказал, как сначала побыл оглашенным, а потом неспешно и правильно катехизировался. И, наконец, был крещен.

Началась у него таинственная жизнь духа. Параллельно у него развивалась другая – он устроился на денежную работу, все-таки грузчиком, но уже на вокзале. Он решительно переименовал Додика в «Дава», по имени заграничного шоколада. И неожиданно стал сильно пить.

«Это искус такой, – объяснял он севшим голосом Додику в теперь редкие встречи. – Не согрешишь, не покаешься. Скоро сам поймешь».

Додик не понимал и водил носом из стороны в сторону, ощущая гаковский «искус» по запаху.

Прошла зима и даже май, а Гак все не торопился делиться с ним теми истинами, что почерпнул. Додик закончил восьмой класс, и по настоянию всей семьи, решил продолжить образование. Гак к этой идее отнесся скептически.

«Ладно, – сказал он. – Еще два года ты настоящей жизни не понюхаешь. Всей ее скорби. Но просветить тебя я все-таки просвещу».

Он привел Додика к себе домой. Никого там больше не было, только гакова бабушка, которая время от времени появлялась в дверях, как пухлый призрак в белом халате с цветочками. Она охала и тревожно, как выпь на болоте, спрашивала:

«Внучек, а я чайник ставила или не ставила?»

Гак сурово молчал.

«Спасибо, внучек», – говорила старушка, чем-то утешенная, и уходила, чтобы придти через десять минут с тем же вопросом.

Гак усадил Додика за верстак, налил ему чаю, а перед собой выставил бутылку водки. Миска горчичных сушек была у них на двоих. Вначале они сосредоточенно пили, каждый свое. Додик боялся даже лишний раз брякнуть ложечкой, чтобы не спугнуть момент гакова откровения.

«Вот, гляди, Дав, – указал, наконец, Гак на дальний угол своей комнаты. – Это красный угол. Там, видишь, иконы».

Додик почтительно обозрел. Иконы были красивые.

«Внутренний свет», – возвестил отчетливо Гаков и умолк, пристально вглядываясь в подопечного.

Додик старательно показал, что намерен прилежно впитывать мудрость: он сложил по-школьному руки и склонил голову вправо. Тогда Гак шевельнул широким плечом и стал излагать внушительным голосом.

Были упомянуты греческие исихасты с их христовой молитвой, Андрей Рублев, Серафим Саровский, и особенно – благодатные оптинские старцы. Гак постепенно покрыл верстак тоненькими брошюрками на буроватой бумаге, пропахшей чем-то томительно-сладким. Додик узнал про египетских пустынников и молчальников, выслушал долгий отрывок из «Луга Духовного». И при этом он с радостью отмечал, что никаких обычных позывов не испытывает. Желудок благодушно переваривал сушки. Глаза не выпучивались. Икота не била и даже кадык не играл. А уж как ему было все интересно! И главное, Гак периодически толковал о внутреннем восхождении к свету. Тут-то Додик и возомнил, что, наконец-то, встретил что-то глубокое, важное и ему предначертанное. То самое, о чем неясно грезилось со времен фотоподвала и зеркала.

А потом почему-то Гак стал настаивать на том, чтобы Додик с ним выпил.

«Иначе, – утверждал он, – ничего не воспримешь».

Додик уныло пригубил отвратительной водки. Все существо его содрогнулось, дыханье перехватило, горло ожгло, и глаза заслезились. Он кашлянул, а Гак крепко шлепнул его по спине.

Сам проводник после третьего стакана, выпитого целиком, завел речь о страшном.

«Каждый должен выбрать, с кем он, с Богом или с… – он перекрестился, – с врагом. Бесы!»

Он воздел кверху палец:

«Бесы всегда на страже, понял! Подстерегают… А ты у нас даже не крещенный… Хоть бы свою, еврейскую веру принял – какая-никакая защита».

Додик боялся и слушал. Сущность христианской религии от него начала ускользать, но говорил Гак все внушительней и внушительней.

«Подстерегают, – гнул он. – Вся жизнь – это прение. Главное – не оступиться».

Это напомнило Додику Гуню-сатаниста с его «главное – не волноваться», но, стыдливо глотнув еще водки из стакана, он неожиданно расслабился. На этот раз его только ожгло, но уже не протрясло.

Под конец посиделок Гак слез с темы бесов и опять заговорил о чем-то внутреннем, но Додик уже перестал понимать. Глаза его закрылись сами с собой.

«Ты смежил веки! – объявил торжественно Гак. – На тебя нисходит покой…»

Додик с большим трудом приоткрыл чуть глаза, и увидел, как его друг достал из-за ворота крестик, поцеловал его и прослезился. От этого зрелища Додик окончательно окосел и «веки смежились» накрепко.

Тогда Гак бережно перенес его на матрац, постеленный на полу, укрыл одеяльцем, а сам рухнул на диван у стены и вскоре заснул.

Но Додику не спалось, хоть глаза и были закрыты. Выпитое совершало свои эволюции у него в животе. Оно кружило и кружило, образуя немалый водковорот. Додику то становилось невыносимо тоскливо и дурно, то он погружался в недолгое, и вовсе не плодотворное забвение. Наконец, водковорот так основательно все перемешал, что Додик понял: ему нужно в ванную. Однако в комнате прямо напротив спала призрачная бабушка Гака, и Додику было стыдно ее будить. И еще ему было неловко, словно он потерял невинность – в первый раз ему хотелось тошнить не по каким-то таинственным причинам остро духовного содержания, а от пошлой, широкорастространенной водки. В тоске и печали он начал плакать, а потом заметил нечто в темном углу комнаты и задрожал. Нечто было похоже на рисунок светящимися зелеными чернилами: голова бородатого человека. Нарисованный светящийся рот издевательски ухмылялся.

«Бес!» – как-то сразу понял все Додик и сделал попытку приподняться. До какой-то степени это удалось, но даже сесть он не смог: страшная сила вжимала его обратно в матрац. Уже и позыв в ванную сам собой отступил. Додик понял, что хотя он и не крещеный, и даже не в своей еврейской вере, но в таинственную войну высших сил его уже как-то включили. Или это нападение на Гака, а тот тихо спит?

Додик захотел предупредить друга, но тут светящийся рисунок приблизился к нему. Стало так страшно, что думанье само собой прекратилось. Даже очередной цикл водки в желудке не смог его отвлечь: он закрыл глаза и в ужасе стал ожидать, что же будет. Потом чуть приоткрыл веки: зеленое-бородатое маячило снова там, где появилось, в углу. Тогда Додик вспомнил: есть другой, «красный угол»! Защита!

С большим трудом он перевернулся на живот – тот угрожающе забурчал – и обратил взгляд туда, где как он знал, висела полочка с образами на полотенце. И каков же был его ужас, когда знакомая зеленая физиономия обнаружилась там! Она фосфоресцировала так ярко, что можно было разглядеть все детали икон. Додик обречено подумал, что, скорее всего, он пропал уже бесповоротно, но побороться все-таки стоит. И самым действенным способом этой борьбы, как ему представлялось, было бы пробудить мощного Гака. «Проводник-репродуктор» должен был как-нибудь решительно помолиться или хотя бы выдать ему крест для защиты.

Однако сил уже не было. Зеленая физиономия издевательски расплывалась. Гак довольно храпел на диване. Часики тикали. Где-то далеко, в районе спасительной ванной с лампочкой яркого-яркого света, ворочалась старая бабушка. Пахло столярным и костным клеем и водкой…

Утром Додика разбудил удивительно свежий Гак.

«Вставай! – вопил он разухабистым голосом, – холодный душ и пробежечка!»

«Гак, – сказал жалобно Додик, боясь потревожить свое внутреннее содержимое. – Гак, ночью я видел зеленого беса. Это была голова в том углу…»

Гак жадно выслушал, не перебивая. Додик все рассказал и прибавил:

«А ты все спал и спал, а сам говорил, что все время настороже и сражаешься с ними… Я хотел у тебя крестик спросить, а ты спал…»

Тогда Гак нравоучительно произнес:

«Э, Дав, тут крестик ничему не поможет! Крестик – не от него, понял? Крестик это так, для тебя!»

Опять Додик ничего не понял, кроме банального: пить водку больше не стоит. Но некая томительная тяга к православию у него все же осталась.

Когда наступили летние каникулы, Гак торжественно уволился из грузчиков и пригласил Додика к себе, опять не на дачу, а в квартиру. На этот раз не было ни только родителей, но и бабушки, однако, присутствовал некий румяный, лысый, крепенький человек лет двадцати пяти по имени Памфил. У него был лоб молодого бычка и розовые девичьи уши. На весь окружающий мир он глядел обвинительно и беспристрастно.

«Мы едем искать отца Савватия, – объявил Гак. – Хочешь с нами?»

Додик закивал. Ему было интересно.

Человек Памфил оказался художником. Он грустно сказал:

«Есть мнение, что в связи с общим заговнением жизни и искусство должно повернуться хрен знает куда. Это в корне неверно!»