Александр Тавровский - Каменная могила Страница 7

Надька сняла боксика со стола и пустила его на пол «погулять». И тут в комнату вошла Машка.

Машка была писаная красавица и знала про это. Из розового комочка пуха она очень скоро превратилась в молодую пепельно-серую саблезубую тигрицу с крупной лобастой и скуластой головой, окружённой ещё не виданным на Земле абсолютно белым густейшим мехом. Два прищуренных глаза как бы висели на кончиках огромных жестких усищ. На лбу чернели сатанинские рожки. А хвост Машки вообще не подавался никакому описанию.

Она жила, как хотела, с кем хотела и где хотела. Ела только варёную в молоке рыбу. Продовольственные проблемы страны её не волновали. Засыпала у нас в ногах, и если мы, проснувшись, обнаруживали её у себя на голове, значит, сегодня ночью Машка была нами довольна.

Никакие капроновые сетки на форточках не могли удержать её в квартире. Она обожала двор и своих избранных котов. Одного из них она как-то привела к нам для знакомства. Кот всем не понравился. Так Машка гнала его до самой форточки, как не оправдавшего её доверия.

А чистокровного, с белой норковой шестью, кота Ваську, одолженного у моей сотрудницы по большому блату, Машка весь вечер продержала под креслом, а после всю ночь шугала по квартире прямо по нашим спящим головам. «Трахайте её сами!» – плюнул Васька и под утро был таков.

Однажды Машка пропала на целых два дня, и мы с Надькой облазали весь двор. Когда уже казалось, что мы навсегда осиротели, Надька совершенно случайно заглянула в вентиляционное окно бойлерной и заорала дурным голосом:

– Там Машка! Там Машка! Я видела еённые глаза!

И вот эта поистине божья тварь вошла в нашу комнату, как в свою.

Машка остановилась в двух метрах от пса, и зрачки её сначала до предела расширились, а затем мгновенно сузились и застыли. Она присела на все четыре лапы, как будто втянула их в свою пепельно-серую роскошную шерсть.

– Марья Ивановна! – ласково сказал я. – Расслабься и получи удовольствие. Это твой новый двоюродный братец. Сейчас мы дадим ему имя и пойдём все вместе пить молоко.

– Тебе не кажется, что она не хочет пить с ним молоко, – осторожно заметила ты. – По-моему, она хочет его съесть!

Я нагнулся, чтобы подобрать пеську с пола и не успел. Машка начала утробно шипеть, в доли секунды глухое шипение перешло в звериный рык, от которого в джунглях привыкшие ко всему обезьяны замертво падают с деревьев. Машка наливалась рыком, как фурункул дурной кровью. Из-под коротких брылей сверкнули клиновидные клыки. Пёс успел только свернуться клубком и закрыть лапами голову. Он стал круглым, как ёж, потерявший иголки. Машка ударила его сразу всеми четырьмя лапами, но промахнулась. До отказа выпущенные когти были страшнее зубов. Второй раз ударить она не смогла. Я всё же исхитрился подхватить пса на руки и шикнуть на Машку. Она грозно шикнула на меня, и через форточку выскочила на улицу.

Инцидент был исчерпан. Правда, мы забыли дать псу имя. Но и без имени он досыта напился молока и заснул. Мы по очереди качали его на руках. А на ночь положили к себе в постель. Он лежал на подушке между нашими головами, и его влажные чёрные глаза выглядывали из-под широких лопуховатых ушей.

В полночь в комнате возникла Машка. Она привычно запрыгнула на диван и улеглась у нас в ногах. Не знаю, какой кот там её успокоил, но Машка, миролюбиво муркнув, уснула.

– Иван да Марья! – восторженно сказал я.

– Только не Иван!.. – пробормотала ты во сне. Дальше была тишина.

А потом был конец света, кровавое воскресенье или августовский путч, как хотите! Я проснулся от того, что никто больше не грел мне щёку, услышал отчаянный писк откуда-то с пола, а следом… нет, это был даже не рык голодного зверя! Просто Машка с наслаждением убивала тёплого со сна, ещё безымянного пса. В темноте её зелёные раскалённые глаза метались где-то в центре комнаты, и только избыток ярости мешал ей получше прицелиться.

У нас во дворе жила булька Кора. Она ловила котов и разрывала их на части. Теперь Машка делала то же самое. На своей земле она, казалось, могла загрызть даже Кору.

Мы прыгали вокруг и не знали, что предпринять. В какой-то момент мне всё же удалось отбросить Машку ногой и вырвать у неё то, что осталось от нашего бедного бокса. Но уже в полёте зверюга полоснула лапой по моей ноге сверху вниз. Я подумал, что её когти застряли глубоко в икре, остались там и вот-вот доберутся до сердца. Такой боли я никогда не знал. Даже в темноте я видел, как брызжет кровь. Так вот как рвут живую плоть!

Мы загнали Машку в комнату к бабке, а сами уползли на кухню зализывать раны. Как ни странно, пёс пострадал меньше, чем я. Его короткая рыжая шерсть покрылась множеством неглубоких царапин, левое ухо было слегка надорвано, а под сопливым гуттаперчевым носом уже затвердела тёмно-красная капелька. Мы густо утыкали его зелёнкой, и он стал похож на чёрт знает что.

Полосы на моей ноге вспухли и кровили. Но когтей в ноге я не обнаружил.

– Машка не виновата! – твёрдо сказал я. – Это – её дом. Она ещё согласна делить его с нами. Но больше ни с кем. Понятно?

– Так что же делать? – хором воскликнули вы с Надькой.

– Придётся вернуть его хозяйке. Хорошо, что сегодня воскресенье. Второй такой ночи мы не переживём. В лучшем случае она выцарапает ему глаза. Это – элементарно!

Но утром на рынке той тётки не оказалось. С продажей тоже ничего не вышло. Всех удивляли зелёные пятна.

– Это – такая болезнь? – спрашивали нас.

– Это – такая порода! – огрызались мы.

Становилось всё холодней. Через два часа мы посмотрели в глаза друг другу, потом на маленького пятнистого боксика и обречённо засмеялись.

– Это – судьба! – сказала ты.

– В зелёнке, – уточнил я.

И мы поплелись домой.

Глава 6

Мордатый, не очень молодой парень с гладкозализанными наверх волосами и большой шишкой над бровью вырвал у меня диктофон и через матюгальник рявкнул в него:

– Да здравствует 7 ноября! Я за революцию и «красный террор»!

– А что это такое? – ошарашенный спросил я.

– Это? Это… когда мы вот этих, – он ткнул матюгальником в тянущуюся вдоль обочины проспекта цепочку «дээсовцев», – это когда мы их будем сперва мочить от плеча, а потом – от бедра – тататата! и головой об голову, и вверх ногами, как хряков, чтоб кровь стекла! И всё – под водочку, под закусочку, под Интернационал! Как завещал великий Ленин! Чувствуешь?

– Мне этого не понять. Я не пью водки!

– Не пьёшь – научим, не захочешь – расстреляем. Не всё сразу! А этих пидеров сразу – к стенке! Без долгих разговоров!

– А если и тебя к стенке? – хмыкнул я.

– А меня за что? Я же – свой!

– Ну так, за компанию, по случаю «красного террора»! Без долгих разговоров.

– Врёшь, сука! Меня не тронут! Держи свою цацку!

Парень сунул мне в руку диктофон и побежал догонять свою колонну. Уже вклинившись в неё, он оглянулся и торжествующе крикнул:

– Я – Иголкин, командир комсомольского оперотряда имени братьев Кашириных! Запомни, гад, пригодится!

Краснознамённая колонна была невелика. И двигалась как-то чересчур поспешно, какими-то частыми перебежками, и почти беззвучно. Как будто торопилась проскочить этот ставший вдруг враждебным проспект Ленина с его выморочными пустыми магазинами и навсегда вытоптанными, с окаменевшими следами тысяч ног, газонами. Только изредка над головами последних бойцов революции проносились мобилизующие команды:

– Товарищи! Подтянитесь!

– Не отставать!

– Посторонних в колонну не пускать!

Но до самой площади Революции, кроме продрогших внебрачных детей Валерии Новодворской, никаких посторонних не наблюдалось. Полутора-миллионный город всё ещё беспробудно дрыхнул в остуженных за ночь квартирах, хорошо понимая, что просыпаться и в этот праздничный день абсолютно незачем. На остатках вчерашнего алкоголя можно было доспать и до полудня. Но что делать после?..

Народ был растерян и подавлен. Впервые власти совсем забыли о его существовании. Его не кормили, не поили, не развлекали, даже не били и не тащили на работу. И в далёком соцгороде, вокруг огромного остывающего пепелища ЧМЗ, построенного ещё трудармиями Берии, и в барачных посёлках медленно умирающего гиганта социндустрии стотысячного ЧТЗ, чьи тракторы так похожи на танки, а танки не спутаешь ни с чем, и там, где после Афгана стремительно пустел легендарный станкостроительный имени Орджоникидзе, в котором три цеха из восьмидесяти десятилетиями гнали станки для развивающихся стран, а остальные ковали «щит страны», во всех «номерах», плотно окруживших город, как загон на волчьей охоте, в праздничный день седьмого ноября 1991 года в одиннадцать дня народ страдал от тяжёлого, злого, как запой, пересыпа.

Я подошёл к «дээсовцам». Здесь преобладали светло-голубые тона. Но лозунги тоже по-большевистски отливали кровью. «Коммунистов – на виселицу!» «СССР – на свалку истории!» и, конечно, «Свободу Валерии Новодворской!»