Владимир Шаров - Возвращение в Египет Страница 71

Коля – дяде Петру

Все эти годы (отсидку, понятно, вычти) мы с Соней время от времени виделись. Вяземский входил в группу врачей, которых при необходимости отправляли в республики лечить тамошних высокопоставленных пациентов, и почти каждый раз, как он уезжал, Соня звонила. Три летних месяца плюс май и сентябрь она жила на даче в Мозжинке. В Москве еще ладно, а тут она вообще за собой не следила. На ногах даже не боты, а резиновые сапогис отрезанными голенищами, выше выцветшие, часто грязные, байковые штаны и ватник. У Сони был огород, небольшой сад, коза Клаша, заниматься всем этим ей нравилось. Разговаривала она со мной, как с врачом (думаю, что в этом смысле я вполне заменял Вяземского), ничего не скрывала и ничего не лакировала, жаловалась, что личной жизни, в сущности, нет, если бы не таблетки, вообще не знала бы, что делать. Она давала понять, что была бы рада возобновить отношения, но от резиновых сапог, грязных штанов и не отстающей ни на шаг Клаши меня охватывала тоска. Соню было жалко, я понимал, что жизнь обошлась с ней несправедливо, но чем помочь – не знал. По словам тети Наташи, когда-то мама говорила, что мне Соню не поднять. Получалось, что теперь я был с ней согласен.

Коля – дяде Евгению

Как видно, делая для себя исключение, мать в пятьдесят третьем году, накануне моего освобождения, написала в лагерь, что ничего не возвращается, глупо и пытаться вернуть прошлое: «Что у собаки, что у человека зрение устроено одинаково. То есть, мы следим лишь за тем, что движется. Соня же не успевает за жизнью. Любая смена кадров для нее чересчур быстра и только размывает картинку. Не понимая, что происходит, она паникует. Брак с Вяземским дал ей благополучие, но не счастье. По мере того, как список вин супруга растет, она забывает, почему тогда, пятнадцать лет назад, ты и она расстались, перестает понимать, почему в свои шестнадцать лет предпочла этого врача, выбрала его, а не тебя. Она всё меньше готова принять, что просто вы друг от друга устали, что у каждого началась собственная жизнь, именно это вас развело, а не Вяземский. Она звонит мне и удивляется, что плохо с тобой обошлась, говорит, что вознаградит за долгое ожидание.

Не дай Бог, если ты купишься».

Коля – дяде Ференцу

Все годы своего супружества с Вяземским, стоило в ее жизни случиться чему-то, с чем она не могла справиться, Соня начинала звонить нам на квартиру. Она звонила и когда я отбывал срок в лагере. Будто забыв, где я, требовала у мамы, чтобы я всё бросил и ехал к ней. Думаю, это Бог скрывает от нее мир. Всё равно она не может с ним совладать, не знает, как приспособиться и приноровиться.

Коля – дяде Петру

Когда в инвалидный лагерь мама в очередной раз написала, что Соня вот уже неделю звонит много раз в день и всё меня добивается, я вдруг подумал: а почему не может быть так, что Соня пересилит? Стал представлять, как кум вызывает прямо с развода и объявляет, что в соответствии с высшими интересами я перехожу в полное распоряжение Сони Вяземской. Причем немедленно. Бумаги на досрочное освобождение уже подготовлены.

Коля – дяде Артемию

Если Соня звонила после одиннадцати и отец видел, что я собираюсь уходить, он, ничего не спрашивая, на столик в коридоре клал денег на извозчика. Чаще всего мы гуляли по острову между Москвой-рекой и Водоотводным каналом, который раньше был известен как Балчуг. Район фабричный, складской, ночью там мало кто бывает, и на свежевыпавшем снегу мы первые оставляли следы. У Сони было несколько любимых мест – выгнутый мостик через канал, старая и очень красивая барочная церковь Святителя Николая Чудотворца в Заяицком: священник, который в ней когда-то служил, был знаком с ее родителями. В контраст с церковью штаб Московского военного округа – выраженный Петербургский классицизм постройки, кажется, Леграна. Штаб был уже в другой, дальней от центра оконечности острова от Софийской набережной, наверное, километрах в двух, не меньше. Всё это мы навещали довольно прилежно, а так, в общем, шли куда придется, одни в пустом, вымершем городе, если не считать бродячих собак, которые иногда нас сопровождали. Соня, когда была в хорошем настроении, подкармливала их кусочками шоколадных конфет, которые доставала из своей пышной меховой муфты. У меня не было теплой обувки, и зимой я отчаянно мерз, но предложить Соне зайти в какой-нибудь подъезд погреться стеснялся, и уже совсем стеснялся сказать, что должен справить нужду. Естественно, что, проводив ее, наконец оставшись один, я с наслаждением опорожнялся в первой же подворотне. В последний час свиданий ни о чем другом я и думать не мог, оттого возвышенные разговоры вкупе с шоколадными конфетами давались мне тяжело. В общем, когда наши встречи сами собой стали сходить на нет, я не опечалился.

Коля – дяде Петру

Конечно, дядя, я всё помню, да и странно, если бы забыл, как мы с Соней чуть не до бесконечности мерили ногами этот длинный нескладный остров между Москвой-рекой и Водоотводным каналом. В сущности, просто кусок берега, который отрезали многокилометровой вырытой вручную канавой. Обычно мы шли от Большого Каменного моста налево до стрелки напротив Пречистенки, здесь, упершись в воду, поворачивали обратно. Летом, когда тепло, могли дойти и до Краснохолмского моста и даже до другой стрелки, той, где сходятся Космодамианская и Кожевническая набережные. По оси от одной конечности острова до другой пройти нельзя. В верхней его половине за участок сквозной срединной дороги можно счесть Болотную улицу, но она скоро прерывается, и лишь за одноименной острову улицей Балчуг эту роль берет на себя довольно широкая Садовническая. Но мы ее не любили, и если уж шли прямо, то по набережным. Обычно же челночили туда-сюда поперек острова.

Здешние улицы и проулки то и дело перегораживают пустыри и заброшенные склады, фабричные дворы или просто глухие заборы. Но нам нравилось, что во что упрешься, не знаешь, однако всегда сыщется проход, который, покрутив и попетляв, выведет к большой воде Москвы-реки или к малой – каналу. Что касается набережных, то москворецкие, особенно там, где после Каменного моста одна за другой идут Софийская с Английским посольством и Кремлем напротив, затем Раушская, были для нас чересчур парадны и официальны. Кроме того, Соня мерзлячка – чуть что, она куталась в шубку, прятала руки в муфту и всё равно зябла, а тут зимой дули сильные, в самом деле пробирающие до костей ветры. В общем, мы если и гуляли по набережным, то только летом, а так, отметившись, разворачивались и шли назад к каналу. Водоотводный мы любили за тишину, но, главное, за то, что и вода с отражавшимися в ней выгнутыми деревянными мостиками – вместе они образовывали правильный овал, через который туда-сюда, будто в окно, не спеша сновали утки – и дома по обоим берегам – всё было некрупное, соразмерное нам.

Если судить по карте, Балчуг, конечно, шикарное место. Напротив, за полосой серой речной воды, на высоком холме Кремль – почти километр зубчатых стен и башен – такой панорамы больше ни из какой другой части города увидеть невозможно. За каналом тоже не худший район: Полянка, Ордынка, Пятницкая, старые храмы, купеческие особняки XIX века вперемежку с многоподъездными домами и модерном. Но самому острову повезло меньше. Болотистый и гнилой (по-тюркски «балчуг» и есть «грязь», «трясина»), он почти каждой весной на треть уходил под воду, поэтому испокон веку земля здесь считалась бросовой.

Хороших домов на Балчуге не строили, но пятнами, где повыше и посуше, ставили лавки и мастерские, бани, кабаки и недорогие постоялые дворы. Еще при нас вдоль воды на сваях одна к другой лепились пристани, пакгаузы, фабричные и заводские постройки, правда, из-за половодий всё какое-то неосновательное, сколоченное тяп-ляп. Конечно, попытки благоустроить остров случались. Кто-то, рассудив, что среди этого убожества надежда только на веру, возвел тут пару праздничных, раскрашенных, будто заморские игрушки, храмов. Оба – московское барокко (причем из лучших образцов), на другую оконечность острова половодьем занесло из Петербурга целый квартал настоящего классицизма. Не знаю, для каких нужд строили это великолепие, но при нас там помещался штаб Московского военного округа. Жилье на Балчуге, конечно, тоже было, но дома по большей части полутрущобные со стоящей в подвалах водой. Вообще запах сырости на острове был везде и всегда, не девался никуда даже зимой. Уже на нашем с Соней веку на Балчуге стали появляться участки обычной городской застройки – трех-четырехэтажные дома, перекрестки с проезжей частью, тротуарами и фонарями, но пока что и улицы, упершись в заборы, склады, быстро сходили на нет.

Так что или на острове жило совсем немного народа, или те, кто здесь обитал, рано ложились спать, во всяком случае, когда зимой, ночью мы, держа друг друга за руки, бродили туда-сюда между Москвой-рекой и каналом, сколько ни вспоминаю, не помню на Балчуге ни машин, ни людей – пустой, никому не нужный город, и только мы с Соней в окружении голодных бродячих собак. Соня всегда чем-нибудь их подкармливала, и они в благодарность охраняли и сопровождали нас. Шли даже на то, чтобы нарушить чужие суверенные границы. Ссоры никогда не перерастали в драки, но, выясняя, кто из них прав, дворняги подолгу переругивались.