Владимир Шаров - Возвращение в Египет Страница 72

Для этих прогулок по Балчугу Соня вызванивала меня день за днем без единого перерыва и в любую погоду. Конечно, у нас были заветные места, в частности, тот же храм Николая Чудотворца в Заяицком, но шли мы всегда наобум, ничего не загадывая, шли как придется, впрочем, случайно набредя на что-то интересное, ясное дело, радовались. Но и без этого радости в Соне было с избытком. Захлебываясь ею, она ничего не умела в себе удержать. Раз за разом меняла, переигрывала планы, требовала то одного, то другого.

Я видел, как сильно всё в ней преувеличено, боялся за нее и жалел, в то же время меня приводило в восторг, что можно так остро чувствовать жизнь, отзываться, откликаться на нее так легко, безотказно. Что касается самого себя, то я был лишь фоном, канвой, по которой она вышивала. Необходимость тушеваться меня не смущала, я если и печалился, то по поводам вполне прозаическим. У меня не было теплой обувки, и зимой на морозе ноги деревенели так, что я переставал чувствовать ступни. Потом, уже дома, под струей холодной воды долго возвращал их к жизни. Помню, что боль была адская. Другой проблемой был буквально взрывающийся мочевой пузырь. Я страдал до последнего, но за всё время наших с Соней прогулок ни разу не осмеливался сказать, что отойду за угол справить нужду.

Коля – дяде Петру

Готовность без изъятия откликаться шла от ее природной нервности. Во время наших ночных прогулок по городу, как правило, тихому и пустынному, она легко вычленяла любое слово, любой звук и движение и тут же настраивалась на него, попадала с ним в резонанс. Самой по себе статикой Соня не интересовалась, использовала ее лишь как фон. Без сумятицы и колготни, без обычного дневного базара всё было контрастно, четко, и она ликовала от ясности миропорядка.

Коля – дяде Степану

В юности она и думала так же рвано, отрывисто. Ничего не закругляла и не завершала, ничего не умела сгладить, часто ей не удавалось даже толком закончить фразу.

Коля – дяде Юрию

Зимой, ночью, когда на Балчуге никого не встретишь, мы, ставя ноги на свежевыпавший снег, игрались со своими следами. То, держа друг друга за руки, составляли их в замысловатые конструкции, то, будто устав от сложности, просто бегали взапуски.

Коля – дяде Артемию

Я тебе уже говорил, что на Балчуге множество мелких заводиков, фабрик, пакгаузов. Территории их, естественно, огорожены, и высокие раздвижные ворота выступают прямо на улицу. И вот зимой, когда мы час за часом бродили там, никого не встречая, Соня вдруг принималась объяснять, что единственные, кто здесь есть из живых, это мы да большие козловые краны.

Коля – дяде Петру

Соня любила черный цвет, шерсть или что-то матовое и обязательно с короткими рукавами. Плотин говорил, что темнота – это отсутствие света, зло – недостаток добра, черная одежда как бы закрашивала ее, прерывала, оттого руки, никем и ничем не связанные, двигались как у паяца.

Коля – дяде Евгению

Когда на Балчуге снег падал и падал, нам с Соней казалось, что, как изгнанные из Рая Адам и Ева, мы первые ступаем по земле.

Коля – дяде Петру

К тому времени, как я узнал, что Соня скоро станет женой психиатра по фамилии Вяземский, мы уже давно (с полгода, не меньше) с ней не встречались. Я учился в институте, новые интересы и новые связи сами собой всё, что было раньше, отодвинули на второй план. Надо сказать, что к мысли, что наши долгие прогулки по Балчугу – часть детских отношений и именно таким детским романом то, что связывало меня с Соней, должно остаться, я привык довольно легко. Мне казалось, что всё, включая деревеневшие на морозе ноги, было правильно, и о том, что мы не зашли слишком далеко, я тоже не горевал. И вот примерно за месяц до свадьбы Соня вдруг снова мне позвонила и сказала, что хочет зайти. Дело было вечером, родители ушли в театр, и я коротал время один. Сейчас понимаю, что она хотела подвести итог и проститься, но, может быть, и проверить себя – если ошиблась с Вяземским, раздать карты заново. Разговор был настороженный. Сначала мы сидели в гостиной, потом перешли на кухню. Долго пили чай, снова вернулись в гостиную. Соня колебалась, всё не могла решить – я или Вяземский. Я сидел на диване и видел, что она попала в колею, ходит по кругу. Чтобы помочь, я позвал Соню к себе, но сделал это необязывающе, и она, уже встав, раздумала – согласилась, что роман между нами должен остаться детским.

Коля – дяде Артемию

Наши отношения с Соней остановились на полпути. Но, пока был рядом, я сколько мог поощрял ее детскость, ее взбалмошность, можно сказать, одну ее в ней и любил. Соня росла, смотрясь в меня, как в зеркало. Не филонила, запоминала каждую мелочь, которая манила, влекла к ней. Дальше, убедившись, что это нравится и другим, поняла: меняться резона нет. Так что, если сейчас что-то в Соне меня не устраивает, кроме себя, винить некого.

Коля – дяде Янушу

Соня много переписывается с когда-то моей, потом своей няней – Татой, женщиной твердой и в убеждениях весьма решительной. В частности, сообщила и что я зову ее в Казахстан, однако она колеблется, боится ехать черт знает куда. Плохо ли, хорошо, но к прежней жизни она притерпелась, и теперь разом поставить на всём крест ей тяжело. В ответ Тата (стиль выраженно ее) пишет: «Человек так устроен, что однажды уходит из дома. Уходит, чтобы сойтись с другим человеком, стать с ним заодно. К сожалению, часто оказывается, что из дома, из которого он ушел, уходить не следовало, в нем, в этом доме, было лучше. Однако вернуться некуда, что было – разорено и разрушено. Когда мы первый раз уходим, в нас огромный запас любви, мы верим, что ее хватит на всех, но еще нет и середины жизни, а всё без толку растрачено, ушло в песок. Сгорело, будто свеча в пустой комнате, ничего не осветив и никого не согрев».

Коля – дяде Артемию

Тата, в сарае у которой все время, что я отбывал лагерный срок, пролежал архив, – старая дева. С двадцать третьего года она жила в нашей семье, помогала матери со мной. Потом перешла к маминой двоюродной сестре, тете Веронике, и выхаживала уже Соню. Мне и раньше казалось, что она растила нас как бы друг для друга и, когда не сладилось, сколько ни уговаривали – уехала в Вольск. Кто-то из родных, умирая, оставил ей там дом.

Коля – дяде Петру

Я понимаю, что ты прав, но пойми и меня. Я помню ту Соню, какой она была; наверное, и сейчас ее люблю. Но с нынешней мне трудно. Когда в Мозжинке на даче бесцветно и глядя в сторону, она рассказывает, кто ей снился сегодня ночью и что проснулась оттого, что между ног сделалось мокро, я, конечно, слушаю, но помочь ей мне нечем.

Коля – дяде Артемию

Это правда, что когда-то я верил, что Соня выбрала тихое, сытое замужество, как во времена Иосифа Иаков с сыновьями – Египет, и опять дело обернулось рабством. Теперь, объясняю я себе, она освободилась, и мы вместе рука об руку пойдем в Землю Обетованную. Ее роман с туркменом меня не спугнул, я счел его за тельца, отлитого у Синайской горы. Вряд ли всё это разумно. Мы с ней не избранный народ, да и Земли Обетованной окрест тоже не видно.

Коля – дяде Ференцу

Соня просит писать, какой я ее знал и любил. Похоже, для нее это новая Соня, оттого любопытство неутомимо. Я давно пишу больше, чем помню, тягощусь этим.

Коля – дяде Евгению

Соня ленива, но бесхитростна. Требует от меня больших, подробных писем, а сама в последнее время отделывается простыми открытками. Пишет, что ничего интересного в ее жизни нет, всё хорошее в прошлом. Может, и без расчета подводит к мысли, что то, какой я ее знал, какой любил, стоит оставить. Прочее – отходы.

Коля – дяде Степану

В Москве откровенность Сониных признаний, напор, сила самообличения, которая в них есть, буквально сводят меня с ума. В другой раз слушаю ее как священник общую исповедь; спокойно понимаю, что грех вездесущ: так было всегда и всегда будет, пока человек живет на земле. Пожалуй что и радуюсь, потому что, всё это из себя выплеснув, Соня делается умиротворенной, ласковой, словно кризис миновал и она выздоровела.

Коля – дяде Артемию

Дедом Сони по матери был известный тебе еще по Сойменке Оскар Станицын. С первых лет как Соня оказалась в Москве, он много ее рисовал. Верткая, беспокойная во всех своих суставах и сочленениях, она была так же подвижна и в настроении: восторги, радость то и дело сменяли горькие, безнадежные слезы, успеть за ней было очень трудно. Единственный способ что-то пусть не остановить, хотя бы замедлить, было рассказывать Соне разные байки, и нынешние, и из прежней жизни.

Коля – дяде Евгению

Соню рисовали разные художники. Среди прочих, как я теперь знаю, Серафим Колодезев. Колодезев объяснял Соне, что, коли все люди созданы по образу и подобию Божьему, они, несмотря ни на что, есть иконы и так же, несмотря ни на что, украшают мир, который есть Его Храм. Он был неплохим портретистом. Заказчикам импонировало, что он работает не спеша, вдумчиво, передает особенности твоего лица со вниманием и тактом.