Владимир Шаров - Возвращение в Египет Страница 73

Коля – дяде Евгению

Соню рисовали разные художники. Среди прочих, как я теперь знаю, Серафим Колодезев. Колодезев объяснял Соне, что, коли все люди созданы по образу и подобию Божьему, они, несмотря ни на что, есть иконы и так же, несмотря ни на что, украшают мир, который есть Его Храм. Он был неплохим портретистом. Заказчикам импонировало, что он работает не спеша, вдумчиво, передает особенности твоего лица со вниманием и тактом.

Но не это одно. Начинал Колодезев подмастерьем у какого-то провинциального богомаза, кажется, в Лебедяни. Годы учения так внятно в нем отложились, что под его рукой любое лицо незаметно делалось ликом. А, согласись, всякий день видеть себя подобным угодничкам Божьим каждому утешительно.

Коля – дяде Степану

У Сони дар затевать разговоры, которые, по меньшей мере, мне неприятны. В третьем письме она допытывается, что я считаю: прав был дед или не прав, когда год за годом рисовал ее обнаженную. Картины проданы, но осталось немалое число эскизов, набросков, и для нее они, будто интимный дневник. Соня говорит, что ей достаточно одного взгляда на лист, чтобы вспомнить не только когда это было, но и что чувствовала – рука, нога, грудь, прочее, когда дед их рисовал. Он как бы проявлял, выводил на свет божий ее суть, то, как она шаг за шагом идет от маленькой девочки (мать звала ее «моя куколка») к девочке уже большой, в которой всё вызрело, всё изготовилось, чтобы сбросить кокон. Несмотря на таблетки, у Сони отличная память, а тут она и вовсе делается фотографической. Я читаю и думаю: разве можно жить, ничего не забывая? Судьба свела нас чересчур близко, а так я бы многое дал, чтобы быть ее наперсником.

Коля – дяде Петру

Соня обсуждает со мной не только правоту деда, но и правоту отца, которому ее позирование решительно не нравилось, но который так и не положил ему конец, попугал, попугал и всё оставил, как есть. Рассказывает про свою мать. На словах она была солидарна с отцом, но тихой сапой споспешествовала деду, почему Соня и продолжала ходить позировать. Соня уверена, что это неразумно ускорило ее созревание, главное же, нарушило его ход. В результате еще совсем девочкой она во весь опор побежала замуж. Ведь они с Вяземским расписались, когда ей не было и семнадцати, пришлось даже делать фальшивую справку, что она беременна, иначе в загсе указали бы на дверь. На ней тогда прямо было написано, как сильно она хочет мужика, конечно, у Вяземского потекли слюнки. Бросил жену с семилетним ребенком и побежал за Соней, будто кобель за течной сукой. А что в итоге? Из-за дедовских изысков всё, что Вяземский смог ей дать, показалось убогим, бездарным; сейчас его уже нет на свете, а ей, в сущности, и вспомнить нечего.

Коля – дяде Петру

Соня пишет, что отцу до крайности не нравилось, что его еще совсем маленькая дочь служит кому-то натурщицей. В свою очередь науськанная им мать ссорилась с дедом, приставала, почему прелестную, изящную девочку рисуют в самом непотребном виде – с половой тряпкой в руках, а то и похуже. По словам Сони, дед, не вдаваясь в подробности, отвечал, что в ее дочери он ищет не просто обнаженную натуру, а такую, в которой напряжены, выдавлены вперед все те мышцы, что необходимы для исконной женской работы. Это цепляет, коллекционеры иначе не покупали бы его картины.

Коля – дяде Янушу

Соня рассказывает, что, когда дед говорил, как и где она должна встать, она схватывала это с ходу, ему ничего не приходилось повторять. Она вообще была умной, послушной девочкой и очень рано про себя поняла, что, если ей достанется мужчина, который сможет ее оценить, она много чем его отблагодарит.

Коля – дяде Артемию

Соня пишет, что так, в лучшем случае с куцыми перерывами, стоять, не меняя позы, конечно, было тяжело и скучно. Пытаясь развлечь себя, она лет с девяти, а то и раньше стала представлять, что дед не рисует, не пишет ее маслом по холсту, а, водя по коже, гладит колонковой кистью. Она понимала, что здесь есть что-то нехорошее, и, боясь греха, поначалу обманывала себя, объясняла, что, когда мать перед сном своими длинными ногтями почесывает ей спинку, это, в сущности, то же самое. Еще до школы няня Тата стала ей каждый день читать Священное Писание. Всё, о чем говорилось в Бытии – сам Рай, яблоко с Древа познания добра и зла, змей, соблазняющий праматерь Еву, – казалось Соне настолько ярким, что она думала об этом почти непрерывно. Позже, спасаясь от похоти, которой в ее теле год от года становилось больше, она вспомнила о сотворении Адама и легко убедила себя, что работа деда, его художничество очень походит на работу Господа, лепившего из праха земного, из куска глины первочеловека. Окаменев в одной позе, она сразу теряла ощущение тела, помнила о нем лишь как о прообразе, который был всегда и всегда будет, но который один дед способен перевести в материал. Скоро, даже стоя спиной, соответственно вовсе не имея возможности видеть мольберт, она точно знала, что именно сейчас он рисует, и в этой своей части испытывала медленное, томительное наслаждение. Будто нечто, что было заключено в ее темноте, уже умирало там, задыхалось, теперь усилиями деда выходит на свет Божий, рождается для жизни.

Коля – дяде Петру

Соня объясняет, что позирование деду было ее первым внимательным и подробным опытом женщины. Она всегда будет благодарна за эти медленные, долгие сеансы, когда она, и на йоту не меняя позы, по многу раз доводила свое тело до исступления и снова давала ему передышку. И всё это под пристальным умным взглядом художника, с которым они на пару знали, что удастся только та работа, где и она была хороша. Который научил ее тому, как вообще мужчина смотрит на женщину, какой видит ее, понимает и хочет. Ясно, что это была лучшая из возможных школ, и жалко, что так мало из узнанного тогда пригодилось ей потом во взрослой жизни.

Коля – дяде Юрию

Соня от природы обладает редкой гибкостью. Думаю, она была создана для гимнастики. Дед это ценил и как мог эксплуатировал. Серия ню, написанная им, когда Соне было двенадцать, вышла провокационной и в коммерческом смысле удачной – он распродал ее за пару месяцев. На всех работах того года тонкое, лишь начинающее смягчаться тело девочки оттенено тяжелой грязной работой. На одной, босая и нагая, она в мастерской художника моет затоптанный пол, и вода, которая стекает с тряпки и с рук, почти черная. На другой – задрав прямо вверх соски еще маленьких, совсем твердых грудок, до предела тянется и тянется, чтобы тоже тряпкой вытереть пыль с книжной полки.

Соня пишет мне, что именно с этой второй картиной связан ее первый сексуальный опыт. Вплотную к стеллажу с книгами стоял складной ломберный стол. Дед был заядлый преферансист и, чтобы порадовать партнеров, недавно сменил на нем сукно. Пытаясь, как ее просили, изловчиться, достать тряпкой до полки, Соня несколько раз потерлась о него лобком и сама не заметила, как щекотка перешла в незнакомую ей истому. Она была в грудях, между ног, в матке – вообще везде, и почти сразу, никак ей не мешая, только усиливая, всё тело забилось в тугих, вязких толчках.

Соня говорит, что тогда ей было не до этого, но сейчас она уверена, что дед, едва это с ней началось, тут же всё понял и вышел из комнаты. Вернулся он только через полчаса, она уже успокоилась, сидела в кресле, в его цветном китайском халате с драконами и очень обрадовалась, когда из пакета он вывалил на стол целую кучу горячих сдобных ватрушек из ближайшей булочной. С этими ватрушками они потом долго пили чай, того, что было, естественно, не касались, разговаривали о пустяках, но дело не в разговорах, а в том, что ей показалось очень смешным и очень приятным заедать оргазм ватрушками. Настолько приятным, что уже с Вяземским она не раз это повторяла.

По словам Сони, и с первой картиной, той, где она моет пол, тоже связана своя история. У Вяземского был пациент, весьма титулованный геолог, кажется, даже академик, про него было известно, что он большой любитель современной живописи, в первую очередь левого искусства, на которое с недавних пор начались гонения. Этот геолог как-то пригласил их в свою новую, только что полученную квартиру. Пока накрывался ужин, пошли в кабинет выпить по бокалу вина. И вот уже в дверях, рассказывает Соня, она прямо над диваном видит себя в довольно двусмысленной позе. Но в остальном точно так, как десятки раз представляла. Большое масло, наверное, не меньше, чем метр на полтора, в пышной золоченой раме, и всё это висит на самом почетном месте по правую руку от письменного стола академика. Дед тогда писал ее, вдвое сложив в пояснице, и на картине она стоит, выставив, буквально вперив в тебя свою попу, и чуть расступив еще утлые полудетские ляжки. Видна даже пара рыжих завитков. Дальше между длинными, почти без икр ногами такие же длинные с тонкими запястьями руки, а в сердцевину, будто в ювелирные цапки, вставлен ее аккуратный круглый подбородок. К счастью, из-за ракурса он закрывает и рот с носом, и глаза. Еще ниже – мокрая, грязная тряпка, ею она возит по полу дедовской мастерской.