Андрей Латыголец - «Годзилла». Или 368 потерянных дней Страница 8

Воскресение в армии считалось самым свободным днём. Мы закрывались в линейке и под видом изучения статей, читали газеты. Я был удивлён, обнаружив там литературные журналы «Маладосць» и «Нёман». Приятно было перелистывать рассказы Андрея Федаренко и других немногих белорусских писателей, с которыми я был лично знаком, и которые мне нравились, как авторы. Я вспомнил, как я относил в редакцию свои первые недопробы пера.

В линейке мы так же обнаружили две акустические гитары. Одну из них облюбовал Сиченков, он что-то бренчал, выдавая своей игрой увлечения металлом, потом, увидев, что никто более не осмеливается взять в руки второй инструмент, я примастился рядом. Мы играли всевозможные каверы, которые только знали. Я играл хуже Сиченкова, поэтому обыгрывал ритм партии. Пацаны завороженно смотрели в нашу сторону и улыбались. Особенно хорошо получалась «Metallica».

– А ну-ка слабайте мне Круга «Владимирский централ», – уселся напротив нас ближе к вечеру сержант Шмель. – А потом и «Демобилизацию» Сектора.

Мы играли. Мои пальцы, отвыкнув за эти недели от жёстких струн, бегали по грифу, и я готов был играть что угодно, лишь бы ещё немного подержать в руках этот заюзанный инструмент.

По утрам пробежки, после каждой пайки фанатичное отбивание кроватей, нет минуты, чтобы даже поковырять в носу, всем карантином сидим на взлётке и сержанты учат нас перематывать портянки, потом зубрёжка статей, снова отбивание кроватей, постоянная уборка помещения, подметание полов, помывка сортиров.

Вечером перед ужином весь карантин стоит на взлётке в упоре лёжа.

– Охрана всегда жмёт на костях, – расхаживая между нами, деловито разъясняет голый по пояс сержант Шмелёв.

Пол кафельный и наши нежные кулачки впервые чувствуют то неприятно режущее ощущение в костяшках дрожащих рук.

– Раз, два, полтора!

Торс у Шмеля, словно изваяние античной скульптуры, грудь вздрагивает в такт нашим отжиманиям.

– Держим уголок, печальные!

Моя задница плотно упирается в холодные кафельные плиты, ноги вытянуты вперёд, руки пытаются дотянуться до носков. Живот напряжён, и острая боль пронизывает мышцы пресса.

– Ещё и получаса не прошло, а вы уже ноете, девочки, – жизнеутверждающе говорит Шмель. – Что вы в роте делать будете?! Сдохните на первом «физо».

Потом мы сидели в курилке перед вечерней прогулкой и молча слушали рассказы Шмеля, который рьяно поучал нас, как надо будет себя вести и разговаривать со старшими в роте. Снег вяло падал на почерневшую землю. В курилку зашёл боец, видимо из роты Шмеля, достал из бушлата конверт, поджёг его зажигалкой и зло выбросил в урну.

– Два месяца, тварь, грёбанных два месяца не дождалась! – заключил он.

«Як прыкра, аднак мне хочацца рассмяяцца табе ў твар, усім сваім выглядам і светапоглядам ты заслугоўваеш такога да сябе звароту. Свет існую не з учора, хлопчык, часам трэба плаціць па заслухах».

Мне хотелось потешаться над его горем, над проблемами этих пустолобых чурбанов с их обывательским потребностями и мировоззрением. От беды подальше я спрятал свою ехидную улыбку в тёплый воротник бушлата.

В курилку зашёл Кесарчук. Он не курил. Как сам рассказывал, бросил ещё по «слонячке». Примостился в углу лавки и включил музыку на своём телефоне. Излюбленное занятием солдат, которым уже положено иметь мобильники. Ей-богу, гопарьская мода.

– Новый репер появился, из наших, Макс Корж. Сам служил, текста правдивые, чисто по пацанской теме разгоняет, – сказал Кесарчук и в курилке повисла тишина.

Из его динамиков раздалась гармошка, а потом и сама песня «Армия». Я слушал вместе со всеми. Текст и вправду был хорош, про таких же, как и мы с тревогой и грустью в голосе, коротко и по существу

Но ассоциации с этими окружением, с этими Кесарями и Шмелями вызывали во мне лишь отвращение и негодование к этой песне.

Через пару недель Макс Корж был в мобильнике у каждого уважающего себя «полагена», «дедушки» и «фазана».

Хотелось сплюнуть под ноги каждому из них.

***

С понедельника началась подготовка к присяге.

Мы маршируем по плацу, размахивая руками, поворачиваем головы из стороны в сторону, отбивая свои пятки, как умалишённые. Каждый день по два часа.

В один из промежутков между строевой и зубрёжкой статей в роту зашёл майор Швока, заместитель начальника штаба по идеологической работе, улыбчивый мужик лет тридцати пяти с небрежно зачёсанным на бок чубом. Мы сидели всем карантином на взлётке, пролистывая свои тетради.

– Музыканты есть? Кто умеет играть на барабанах? – спросил он, ползая по нашим рядам игривым взглядом.

Что-то в его повадках говорило о разухабистости его души.

Все молчали. Гитаристы помалкивали.

– Я, – ответил я, встав по стойке смирно, сам не ожидая от себя такой инициативы.

– Отлично, – потёр ладони майор. – Комбат поручил мне лично заниматься подготовкой «стукача», будешь барабанить во время репетиции по случаю присяги, так что, сержант Шмелёв, – обратился он к Шмелю, – бери своего архаровца и дуй ка во вторую роту за инструментом.

Шмель недовольно встал и я поплёлся за ним в след, явственно ощущая, что, выражаясь по-армейски – «проебался».

Мы поднялись на второй этаж во вторую роту охраны. На входе я отдал воинское приветствие рыжему очкарику, который стоял на тумбе и впервые увидел армейский быт: солдатня, как пленные румыны, расхаживала по задрипанной казарме, кто-то чистил берцы, кто-то сидел на стуле, подшиваясь.

Вышел прапорщик Станкович, высокий темноволосы мужик в нахлобученной на самую макушку шапке-ушанке.

– О, Владик, явился! – торжественно промолвил он. – А шо раньше не заходил? Соскучился, видать, по папкиным колыбахам?

– Товарищ прапорщик, нам барабан нужно взять, Швока приказал, – сказал ему Шмель, потирая свою шею.

– Пошёл лесом твой Швока, пусть сам лично приходит и у меня просит.

– Товарищ прапорщик, не проебу, головой ручаюсь!

– Желательно, Шмель.

…Падал мокрый снег. Пацаны битый час колотили ногами землю, курсируя по выбитому асфальту плаца. Я стоял около флагштока и рьяно выбивал бит «трам-тата, трам-тата», едва-ли сдерживая приступы нахлынувшей на меня радости.

«Няўжо гэта першая спроба, як быццам бы быць на самым відавоку і пры гэтым зусім нічога не рабіць. Трэба пакінуць сабе нататку і кіравацца такімі метадам надалей».

Вечером ко мне подошёл Шмель, и с восхищение сказал:

– Молодчага паря, хорошо лупишь! А Rammstein сыграешь?

«Ну не дыбільны?»

***

Поставили в наряд по роте. Сержанты составили список, по которому из каждого взвода назначалось по одному бойцу для несения данного наряда. Чтобы легче освоиться, на тумбочку ставили четверых дневальных. Со второго взвода взяли Гурика, невысокого смуглого паренька, у которого росла обильная щетина, и ему приходилось бриться дважды в день. С третьего взвода к нам на подмогу пришёл Зюбак из Гродно и с четвёртого – Индюков. С последним бойцом меня свяжет вся моя последующая служба в армии, точнее её окончание. Тогда я ещё особо не знал ребят и относился к ним с равнодушием, уж очень больно меня раздражали их встревоженные взгляды, а тупые вопросы приводили в уныние.

Мы позавтракали в столовой, вернулись в роту и сразу же принялись зубрить статью обязанностей дневального по роте. Дежурным по роте с нами заступал младший сержант Цыбарин, командир четвёртого взвода карантина с третьей роты охраны, или просто Цыба, как называло его большинство сослуживцев. Этому белобрысому крикуну едва-ли перевалило за двадцать, и он с первой минуты стал угрожать нам неминуемой расправой, если мы только хоть в чём-то затупим на разводе. Разводом называлось мероприятие, когда новый заступающий дежурный по части выстраивал бойцов из всех подразделений на плацу, проверял знание обязанностей и доводил распоряжения на сутки, талдыча о мерах предосторожности и иных бытовых комплексов работ.

На плацу нас выстроили в девять утра, перед этим выдав из оружейки по штык-ножу, которые мы тут же закрепили на туго затянутых ремнях. Дежурный по части, капитан Рунинец, низкорослый и щуплый павлин, деловито расхаживал меж наших рядов и пронзительно вглядывался в каждого. По нему было видно, что он чувствовал себя хозяином положения и, стоило бы кому-нибудь оплошать, тут же бы сжал свою жертву крепкой хваткой питона. Типичный портрет молодого офицера, получившего власть над подчинёнными.

– Ремень подтяни, дембелёк, – женственным голосом обратился он к кому-то в строю. – А у тебя что с шапкой, ты её в сортире полоскал?

Подошедши к нам, он спросил у Цыбы о нашей готовности нести наряд.

– Так точно, товарищ капитан – справятся!

– Ну, смотри мне!