Рик Басс - Пригоршня прозы: Современный американский рассказ Страница 11

Больше он ничего не добавил. Вышел из-за кассы с карманами, набитыми деньгами, с туфлями в руках. Проговорил:

— Пошли, пора.

У выхода погасил свет, придержал для меня дверь, и мы вышли в теплую летнюю ночь.

Когда мы переехали реку и оказались в Грейт-Фоллсе на Сентрал-авеню, отец остановился у магазина в квартале от нашего дома, зашел туда, купил банку пива, вышел и сел в машину, оставив дверь открытой. Солнце скрылось, и сразу похолодало, словно стояла осенняя ночь, хотя было сухо, и на светло-синем небе высыпали звезды. Дыхание отца отдавало пивом, я знал, что он думает о предстоящем разговоре с матерью и о том, как все обернется.

— Знаешь, что бывает, — спросил он, — когда происходит то, чего ты больше всего не хотел?

На нашу машину падал свет из маленького магазинчика. Позади нас по Сентрал-авеню ехали машины — люди возвращались с работы, люди, на уме у которых были мысли о приятных вещах, о том, что их ждет дома.

— Нет.

Я думал о метании копья, о броске высоко в ясный воздух, когда копье взлетает и падает, как стрела, и о том, что отец в моем возрасте метал копье.

— А ничего не бывает, — сказал он и на несколько секунд умолк. Подтянул колени к подбородку, держа пивную банку обеими руками. — Нам бы, наверное, надо что-нибудь учудить. Ограбить этот магазин или что еще. Пусть уж все валится на наши головы.

— Я не хочу делать ничего такого, — сказал я.

— Наверное, я дурак, — сказал отец и стал трясти свою банку с пивом, пока оно не зашипело. — Сейчас трудно понять, каковы мои перспективы. — Он ненадолго умолк. — Ты любишь своего папку? — спросил он через некоторое время обычным тоном.

— Да.

— Как ты думаешь, я сумею о тебе позаботиться?

— Да, — сказал я. — Сумеешь.

— Сумею, — сказал он.

Захлопнул дверцу, мгновение глядел через ветровое стекло на покупателей в магазине, которые сновали взад и вперед за стеклянными витринами.

— Избранные не всегда чувствуют себя избранными, — проговорил он. Завел машину и взял меня за руку — так обходятся с девчонками. — Ни о чем не волнуйся, я уже Успокоился.

— А я не волнуюсь, — ответил я.

Это была правда, потому что я думал: все будет хорошо. И хотя я ошибался, это было не самым плохим способом подготовиться к встрече с неведомым, когда оно уже на пороге.

После этого вечера в начале сентября все стало быстро меняться в нашей жизни. Переменилась домашняя жизнь. Изменилась жизнь отца и матери. Сам мир, как ни мало я думал о нем и как ни мало рассчитывал на него, переменился. Когда тебе шестнадцать, ты не знаешь, что знают твои родители, — иначе говоря, больше знаешь о том, что они понимают, и меньше о том, что у них на сердце. Это не дает тебе слишком рано повзрослеть, не дает повторять их жизнь, что было бы, конечно, неправильно. Но отгораживаться от них — этого я не делал — было бы еще большей ошибкой, тогда бы ускользала правда о жизни твоих родителей, было бы неизвестно, что думать о ней и вообще о мире, в котором предстоит жить.

В тот вечер, когда отец потерял работу в «Уитленд клубе», он пришел домой и сразу все выложил маме, и они оба вели себя так, словно это шутка. Мама не разозлилась, не расстроилась, не спросила, почему его уволили. Они шутили и смеялись. Когда мы ужинали, мама присела к столу и, казалось, задумалась. Она сказала, что не найдет места подменной учительницы, пока не кончится семестр, но съездит в школьный департамент и оставит свои данные. Она сказала, кто-нибудь может предложить отцу работу, когда станет известно, что он свободен, и вообще — это просто замаскированная удача, а ведь за ней мы сюда и приехали, а эти монтанцы не видят золота, хоть и ходят по нему. Она говорила и улыбалась отцу. Еще она сказала, что и я могу найти работу, и я ответил, что найду. Еще она сказала, что станет банкиршей, хотя для этого ей придется закончить колледж. Она смеялась. Наконец сказала:

— Ты можешь делать что-нибудь другое, Джерри. Наверное, ты уже достаточно наигрался в гольф.

Поев, отец пошел в гостиную слушать новости по радио из Солт-Лейк-Сити — эта станция у нас ловилась после наступления темноты, — а потом заснул на кушетке прямо в костюме для гольфа. Поздно вечером они прошли к себе в спальню и закрыли дверь. Я слышал их голоса, они разговаривали. Слышал, что мама снова смеется. И отец тоже смеялся и громко, все еще смеясь, сказал:

— Не угрожай мне. Мне нельзя угрожать.

А позже мама сказала:

— Просто, Джерри, тебя оскорбили в лучших чувствах, вот и все.

Через некоторое время я услышал, как в ванной открыли кран, и понял, что отец сидит там и разговаривает с мамой пока она принимает ванну, — он это любил. Еще позже я услышал, как закрылась их дверь, щелкнул выключатель, и дом погрузился в тишину.

После этого отец некоторое время, казалось, совсем не собирался искать работу. Через несколько дней позвонили из «Уитленд клуба», и кто-то — не Кларенс Сноу — сказал, что произошла ошибка. С этим человеком говорил я, он попросил меня передать сказанное отцу, но отец им не отзвонил. Спрашивали его и с авиабазы, но отец снова не отозвался. Я знал, что он плохо спит. По ночам было слышно, как открывались и закрывались двери, звякали стаканы. Иногда по утрам я выглядывал из окна спальни и видел, как он по утренней прохладе тренируется на заднем дворе, посылая пластиковый мяч от изгороди к изгороди, ходит широким свободным шагом, словно его ничто не тревожит. В иные дни после школы он брал меня на долгие автомобильные прогулки, мы ехали в Хайвуд, в Белт, в Джералдину — это города на восток от Грейт-Фоллса, — и он позволял мне вести машину по безлюдным дорогам среди пшеничных полей, где я ни для кого не представлял опасности. Однажды мы ехали через реку в Форт-Бентон и видели из машины, как на крошечном поле возле города играют в гольф.

И вдруг отец стал по утрам уходить из дому, словно на работу. Мы с мамой не знали, куда он ездит, но она говорила, что, наверное, он уезжает в центр, что он и раньше терял работу и его это всегда выбивало из колеи, но в конце концов собирался с духом, приходил в себя и опять был счастлив. Отец стал носить другую одежду — брюки цвета хаки и фланелевые рубашки, то есть одевался, как все прочие, и больше не поминал о гольфе. Иногда говорил о пожарах, которые и в конце сентября горели в каньонах около Аллен-Крика и Касл-Рифа — эти названия я вычитал в «Трибюн». О пожарах он говорил быстро и отрывисто. Рассказывал мне, что дым от таких пожаров огибает землю за пять дней и что из сгоревшей древесины можно было бы построить пятьдесят тысяч таких домов, как наш. Однажды в пятницу мы с ним пошли на бокс в городской зал «Ауди-Ториум» и смотрели, как парни из Гавра колотят парней из Глазго, а потом, выйдя на улицу, увидели ночное зарево пожаров, которое высвечивало белесые облака так же, как это было летом. И отец сказал:

— Даже если в ущельях пойдут дожди, пожары не кончатся. Утихнут на время, потом опять разгорятся. — Он прищурился, глядя на толпу, валившую из зала. — Но нам-то здесь, — проговорил он и улыбнулся, — в Грейт-Фоллсе, ничто не угрожает.

Это было в те дни, когда мама начала искать работу. Подала заявление в школьный совет. Два дня проработала в магазине готового платья, но потом ушла.

— У меня нет влиятельных друзей, — сказала она мне словно в шутку.

Но мы и правда никого не знали в Грейт-Фоллсе. Мама завела знакомых в бакалейном магазине и аптеке, а отец — в «Уитленд клубе». Но дома у нас никто не бывал. Думаю, если бы родители были моложе, мы бы перебрались в другое место — просто собрались бы и переехали. Но об этом никто не заговаривал. Было такое ощущение, будто мы все чего-то ждем. На улице деревья желтели и становились прозрачнее, и листья падали на машины, припаркованные у тротуара. Это была моя первая осень в Монтане, и мне казалось, что деревья выглядят, как в восточных штатах, и что они совсем не такие, какие должны были быть в Монтане. Я не ожидал, что тут вообще есть деревья, я думал, здесь голые прерии — земля и небо, сливающиеся в неразличимой дали.

— Я могу работать инструктором по плаванию, — сказала мама как-то утром, когда отец уже ушел, а я искал по всему дому учебники. Она в своем желтом халате стояла у окна и пила кофе. — Дама из Красного Креста сказала, что если я возьму группу, то смогу давать и частные уроки. — Она улыбнулась и сложила руки на груди. — У меня еще цело удостоверение спасателя.

— Звучит неплохо, — ответил я.

— Я могла бы снова поучить папу плавать на спине.

Мама научила меня плавать, у нее это хорошо получалось. Она пыталась научить отца плавать на спине, когда мы жили Льюистоне, он старался, но впустую, и она потом свела это к шутке.

— Эта дама сказала, что монтанцы хотят плавать. Как ты думаешь? Такие разговоры всегда что-то да значат.

— А что это значит? — спросил я, держа в руках учебники.