Похвала добродетели - Эльдар Бертович Гуртуев Страница 2

— А я и не говорю, что наш весной родился. Но меньше года еще оставалось. А лето было очень засушливое, и трава на пастбищах выгорала...

— Точно, — подхватил Заурбек. — Еще бычок Даутбия по недосмотру Далхата свалился со скалы и подох. Нашли его на другой день, когда туша уже раздулась.

— И Даутбий вместе со своим зятем до полусмерти избил бедного Далхата, младший братишка которого еще выхватил кинжал и кинулся на этих зверей. Обоих ребят потом арестовали и увезли в Сибирь. Так и не вернулись, несчастные, обратно.

— Известная история, — хмуро заметил Заурбек. — А через несколько месяцев чуть не засудили сына кумыка — жестянщика. Помнишь этого парня, который так хорошо говорил по-русски?.. Он все хотел спасти Далхата с его братишкой. Друг им был.

— Конечно, помню. Сын жестянщика в одно время был в Нальчике толмачом у большого судьи.

— Перед последней поездкой в Нальчик он к нам заходил...

— И еще хвалил мой сыр и желал, чтобы у меня родился крепкий здоровый джигит. Вот... — торжествующе возгласила мать Биазурки.

— Тихо, тихо, тихо, женщина! — осенило вдруг Заурбека. — Сейчас, сейчас... Вернулся сын жестянщика на третий день после рождения Биазурки. Мы встретились с ним в кузнице у Ахмадьи, и он рассказывал, как был на байраме у своих русских приятелей, которые отмечали первый день века! Точно так и сказал: «Первый день века!» А мы его не очень хорошо поняли и попросили объяснить. Мороз еще такой сильный был... Сколько дров я сжег у нас в доме! А ехать от Нальчика в наш аул верхом, да и на арбе тоже ровно два дня!..

— Пиши, доктор. Скорей пиши, — с волнением заговорил до сих пор молчавший Биазурка. — Я родился первого января тысяча девятьсот первого года.

Доктор деловито проставил сведения напротив имени Биазурки и посмотрел на Заурбека:

— А теперь начнем выяснять день, месяц и год рождения уважаемого тамады. Ну... хотя бы только год.

Заурбек съежился и обмяк, как горец над трупом своей единственной лошади. Он шумно вздохнул и, положив огромные руки на стол, тихо сказал:

— Пиши, доктор, пиши. Мы, старые люди, жили в те старые, аллахом проклятые времена, когда нас знали не по бумагам, а вот по этим самым рукам. А потому годом своего рождения я считаю тысяча девятьсот семнадцатый.

— Но, позвольте, — слабо запротестовал доктор, — отец не может быть моложе собственного сына...

— Может, ты и прав. Не пристало мне, простому крестьянину, спорить с ученейшим доктором. И все же счет своей жизни я веду с семнадцатого года. Пиши так.

Первая роль

Перевод Л. Лиходеева

В заоблачном ауле курсанты Ленинского учебного городка готовились к своему первому спектаклю по программе агитпохода.

Комиссар Сафар ходил по саклям и, горя очами, пояснял старикам новую форму деятельности Советской власти, именуемую «культурным делом».

Старики важно поглаживали бороды и молча слушали комиссара, как пророки, за которыми последнее слово. Но последнего слова не говорили. Они были мудры и полагались на коран, который не упоминал о «культурном деле», стало быть, не поощрял его, хотя и не осуждал.

Комиссар Сафар положился на революционный риск, поддержанный молчаливой мудростью аксакалов.

— Держись, Магомет, — сказал комиссар, положив руку на плечо главному артисту. — Этот день останется в памяти аула, хотя сейчас никто об этом и не подозревает.

— Меня убьют, Сафар, — сказал артист.

— Если ты хорошо сыграешь свою роль! — возразил комиссар. — Неужели ты не хочешь умереть за революцию? Или ты не джигит?

Артист печально посмотрел на свежий шрам, изуродовавший щеку комиссара, которому смерть за революцию была не страшна. Артист вздохнул — ему стало совестно и страшно: он не умел играть плохо.

Белые гребни далеких гор окружили аул. Серые облака дремали, прижавшись к утесам. А в теснине пробивалась через камни неуемная горная река. Она рвалась на равнину и неистово кипела, заполняя зловещим гулом все ущелье. Спокойное предвечернее солнце играло радугами над кипящей рекой.

— Посмотри, Сафар, — бодря самого себя, сказал артист, — природа позаботилась об оформлении нашей сцены. Не плох фон. А?

— Художник — что надо, — одобрил Сафар, — лучше не нарисуешь. Возьмем себя в руки, Магомет! Революция не терпит трусов!

Юные горцы носились по аулу и скликали правоверных на зрелище, которого сроду еще никто не видел.

Старый мулла не одобрял богопротивных лицедеев, но любопытства не превозмог. Правоверные молча кивали головами или снисходительно улыбались, слушая его беспомощную и неубедительную агитацию.

А когда появилось несколько уважаемых аксакалов, осмелели и те, кто никак не решался идти на богопротивное действо.

Старики заняли свои места. Расселись, подстелив под себя бараньи шапки, и юные горцы. Самые старшие зрители вели между собой неторопливые беседы, впрочем, с нескрываемым нетерпением поглядывая на большую скатерть, несомненно реквизированную у какого-то богача, — так ему и надо.

А за скатертью суетились молодые люди, приехавшие из Нальчика. Их называли странным и совсем непонятным словом «артис».

И вот когда «артисы» закончили свою подготовку, перед утомленными ожиданием зрителями с непродолжительной речью выступил комиссар Сафар. В его речи часто повторялось это мудрое слово «артис» и, того хуже, — труднопроизносимое и для самого Сафара слово «спектакль».

Комиссар Сафар высказался, махнул рукой и большая скатерть, распавшись надвое, поползла в разные стороны.

За скатертью белели гребни гор, серые облака прижимались к утесам, а спокойное предвечернее солнце играло радугой.

Перед зрителями стоял толстый бий, значит — враг, такой толстый, каким может быть только очень богатый человек, сожравший не одно стадо баранов.

На серебряном поясе богатого бия сверкал дорогой кинжал. Но сильнее кинжала сверкали его злые глаза, излучавшие яд ненависти.

Вот он расхаживает, этот бий, расхаживает, поскрипывая добротными сапогами, купленными не иначе, как в Нарсане, злобно кричит на молодого батрака, одетого в лохмотья, и грозится заколоть его кинжалом тут же.

Но молодой батрак, судя по всему, был не из пугливых. Он довольно громко возражал бию, говоря о справедливости, честности и равноправии, отчего бий впадал в бешенство и, придерживая непомерное брюхо, грозно наступал на дерзкого бедняка. Глаза его были полны ярости и гнева, а голос устрашающе хрипел.

Доселе молчавшие