Андре Дотель - Современная французская новелла Страница 43

Но как привыкнуть к тому, что случилось с ним после более или менее длительного перерыва (пять или шесть ночей он спал спокойно), ночью, почти на рассвете? Что ни говори, к такому никогда не привыкнешь — ведь каждый раз это было вроде бы одно и то же, но разница между прежним и теперешним оказалась так велика, что от сходства ничего не оставалось. Дверь была все ближе и ближе. Сомневаться в этом не приходилось: теперь звук усилился от глухой вибрации, причиной которой была, наверное, сама стена. Однажды ночью, месяца через два после первой двери, ему припомнились вдруг сейфы в подвале того банка, где он когда-то работал. Когда огромные стальные ящики запирались, в них тоже что-то вибрировало, звук был очень похожий. В ту пору был у него револьвер, собственность банка; он не расставался с оружием во время операций в бронированном подвале. Многое из тех давних лет было забыто, но теперь подробности всплывали сами собой, отвлекая его от других забот, о которых следовало бы подумать, и прежде всего от неполадок со слухом — ведь он полагал, что они имеют отношение к этой истории с дверью. Он отыскал адрес специалиста-отоларинголога, услугами которого пользовался в прежнее время (еще до банка). Ладно, он ему позвонит, но пока это не к спеху… Даже в гвалте какого-нибудь кабачка он не пропускал мимо ушей ни единого слова из доносившихся до него разговоров. Не нужно было даже как-то особенно напрягаться: на обычном расстоянии все воспринималось на редкость отчетливо как слухом, так и зрением (на зрение ему жаловаться не приходилось). Не без некоторого беспокойства он отметил, что улавливает лучше, чем всегда, туманные намеки, мелькавшие в разговорах, мелкие черточки внешности людей, — и это пробудило в нем какую-то подозрительность, сделало необщительным. Ему казалось, что теперь он более, чем прежде, причастен ко всему, что вокруг него творится; это не зависело от его воли; чрезмерная острота чувств находила на него приступами, подобно лихорадке. Было бы лучше, если бы обыденные явления вновь обрели прежнюю неопределенность, но ничего не поделаешь; это нетерпеливое желание не только отдаляло от него источники беспокойства, а как бы прижимало к ним, почти не давая дышать. Можно ли смириться с невыносимым? Нет ли здесь какого-то противоречия… невыносимого противоречия? Когда он впервые задумался об этом, неторопливо шагая по тенистой лесной тропинке, ему пришло в голову, что такого рода идеи рождаются по ту сторону двери; но они его больше не интересуют, до него доносится только бледный их отзвук, воспоминание об идее, но не она сама. Каким же образом этот невесомый призрак может задушить его? Ерунда! Разумеется, последнее время ему пришлось туговато, но это ничего не значит — ведь отведенное ему пространство ничем не занято. Он может передвигаться в нем совершенно свободно, не нужно только стремиться к пределам этого пространства. Больше всего теперешняя его жизнь похожа вот на эту тенистую выбитую тропку. Не нужно только пытаться влезть на откосы, поднимающиеся с обеих сторон, слишком уж они круты, — счастья ему достаточно и тут. Конец дороги, где два зеленых занавеса расходились, открывая вид на равнину, был отдален как раз настолько, что пробуждал желание добраться до этого места; хорошо было бы это сделать, но разве плохо прислониться к откосу, чтобы немного передохнуть, а то и растянуться в траве под самым откосом, в густой тени, растянуться, не переставая мечтать о долине, щедро залитой солнцем. Дверь никогда не захлопывалась днем, она была порождением ночи, и, если ему случалось вспомнить о ней среди бела дня, он не испытывал страха, — так думают о вещах, которые невозможно увидеть, которые просто-напросто не существуют.

Сначала ему почудилось, будто он очутился в глухой ночи. То было подобие ослепительной вспышки, которая вобрала в себя свет вместо того, чтобы извергнуть его. Надо полагать, на него нашло временное помрачение, длившееся всего несколько секунд. Он снова увидел тенистую тропинку и то место, где она выходит на равнину, — теперь оно казалось куда более далеким. Вполне возможно, что перед тем, как вернуться к свету, он бежал куда-то — в ночь, во мрак; во всяком случае, он чувствовал себя совсем разбитым, словно возвращение это стоило ему неимоверных усилий. Он прислонился к откосу; листва молодого дубка, растущего прямо под ним, тихонько звенела на ветру — то был перезвон прошлогодних листьев, еще уцелевших на ветках. Вот сорвался один из них, вот другой, вот еще один слетел к нему на плечо. Дверь захлопнулась среди бела дня, совсем рядом с ним, так близко, что на мгновение затмила дневной свет! И все же не настолько близко, как ему сперва показалось, — ведь после удара снова настал день, в узкой ложбине дороги снова воссиял спокойный и добрый свет. Дверь… Довольно ему думать об этой двери, столько сил ушло не на то, чтобы вынести удар — удар уже позади, он почти забыл о нем, — а на то, чтобы вынести саму мысль о ней. Даже удержать в памяти это слово — «дверь» — и то не под силу. Он закрыл глаза — и тяжкое, но имевшее никакого смысла слово «дверь» исчезло из памяти само собой, помимо его воли. Этого слова больше не было, но оно исчезло не одно. За ним последовали другие, избавив его от какого-то тяжкого груза. Он почувствовал себя таким легким, что и мысленно не мог бы ни пошевелиться, ни даже открыть глаза. Закрыть так уж закрыть, по-настоящему, навсегда. Вот так!

Его нашли у подножия откоса, в неглубоком рву. Старый Т., которому случилось при этом присутствовать, повторил — уже не в первый раз, — что мертвые неотвратимо наводят его на мысль о закрытой двери, что мертвые — это, собственно говоря, не что иное, как закрытая дверь.

Башни собора Парижской богоматери

Почти уверен, что в аптеке на бульваре Сен-Мишель, неподалеку от Сены, я видел именно ее. Полной уверенности у меня нет лишь потому, что я не проявил должного терпения. Она ждала очереди так же, как я и остальные посетители, но ждала на свой лад. Стояла не возле прилавка, вместе со всеми, а держалась в стороне, словно не решаясь подойти или, вернее, не зная, что ей нужно, такой она была рассеянной и ко всему безразличной. Не это, однако, меня поразило; я, наверно, и не заметил бы ее, будь она похожа на всех тех девушек, которые сновали по бульвару в послеполуденный час. Было в ней, во всем ее облике нечто такое, что заставило меня тут же отвернуться, а потом снова взглянуть на нее, но уже украдкой. И я сразу понял, что она не просто держалась особняком в углу аптеки, а была одинока, абсолютно одинока, и я еще спросил себя, не зашла ли она в эту аптеку случайно, сознавала ли, где находится, видела ли тех, кто там был. Мне показалось, что никто ее не замечает, а может быть, она произвела на всех такое же впечатление, как и на меня, и всем было как-то боязно к ней приглядываться. Достаточно было мельком на нее посмотреть, чтобы сразу заметить ту отчужденность, беспомощность и то отчаяние, которые сквозили во всем ее облике. Такая одинокая, будто все на свете стало для нее безразличным, далеким, несуществующим: так бывает одинок ребенок, забытый в запертой комнате; так бывают одиноки люди во сне. На какое-то мгновенье я перехватил ее взгляд; не то, чтобы в нем не было никакого выражения, но — как бы это объяснить? — я видел такие глаза разве что в больницах: проходишь мимо палаты с раскрытой дверью, на койке сидит больной и смотрит, как ты идешь, а ты знаешь, что никогда больше его не увидишь, что нагляделся на него предостаточно.

Служащая аптеки спросила, что ей угодно; я не успел еще отойти от прилавка, и меня совсем не удивил ответ девушки. Она назвала то же лекарство, которое я только что купил. Я потому и обратил внимание на эту девушку — было в нас нечто общее: и ей и мне потребовались таблетки, вскоре после этого изъятые из продажи, потому что кое-кто из молодежи употреблял их, как утверждали, для составления коктейлей, опасных для здоровья. А для всех остальных то было лишь легкое возбуждающее средство. Итак, в тот погожий августовский день, когда Париж казался особенно просторным и тихим, когда надо было бы только радоваться жизни, нам обоим потребовался один и тот же допинг… И тут у меня мелькнула мысль: а не выгляжу ли я сам — по-своему, разумеется, — таким же неприкаянным и беспомощным, как эта девушка. Но вслед за тем я почувствовал нечто вроде стыда оттого, что отвлекся и занялся собственной персоной. Ведь ее одиночество, должно быть, перешло все грани и было некоей непостижимой крайностью, своего рода совершенством. В общем, я видел ее всего несколько минут в этой аптеке, а потом на улице, где машинально прошагал следом за ней до первого перекрестка. Весьма возможно, что я дополнил ее образ вымышленными подробностями, потому что мысль моя постоянно к ней возвращалась; полагаю, однако, что я был на верном пути, хотя и не одолел его до конца, — любые подробности были тут несущественны. Одета она была не то чтобы бедно, а так, словно когда-то, давным-давно, нарядилась вполне прилично, а потом продолжала носить то же платье, те же чулки, ту же шляпку, нисколько за всем этим не следя: платье с одного боку обвисло, один из чулок сильно поехал сзади; волосы — волосы двадцатилетней девушки, как я узнал об этом на следующее утро, — были словно припорошены пылью; когда в аптеке она склонила голову, роясь в сумочке, слипшиеся пряди упали ей на глаза, сделав ее похожей на утопленницу. Глаза у нее, кажется, были голубовато-серые.