Андре Дотель - Современная французская новелла Страница 44

Нет, я не мог помочь ей, да и вообще никому. Знала ли она уже, куда идет, выходя из аптеки? Наверно, не больше моего. Какое-то время я шел следом за ней среди прохожих, сновавших туда-сюда в ленивой сутолоке праздного и очень жаркого дня. На ходу она глядела себе под ноги; ее сумочка на длинном ремешке почти волочилась по земле; шла она медленно. Дойдя до кафе, что углом выходит на улицу Сен-Северин и бульвар, я заметил, что у стойки есть свободное место, и сел — я сделал это машинально, как случалось и раньше во время бессмысленных хождений по Парижу. Я проглотил две таблетки, запив их стаканом минеральной воды. Быть может, я продолжал бы думать об этой одинокой девушке, но тут до меня донеслись слова двух мужчин, сидевших за столиком неподалеку от стойки.

— Никаких душевных состояний не существует, — сказал один, — есть только диалектические моменты, борение противоположных сил.

— Вы сами испытываете, — ответил другой, — некое душевное состояние, весьма, впрочем, обычное в наши дни, которое заставляет вас утверждать, будто никаких душевных состояний не существует.

— Неплохо сказано, — отозвался первый из собеседников.

Я узнал его, это был Артюр Адамов: в то время он часто сиживал в окрестных кабачках. Я был бы не прочь послушать, о чем они будут говорить дальше, но они поднялись, и мне оставалось только проводить их взглядом.

Нелегко восстановить в памяти час или два бесцельных блужданий, однако попробую. Теперь, оглядываясь назад и принимая во внимание дальнейшие события дня, могу сказать, что я, сам того не замечая, накопил за это время достаточно впечатлений, совокупность которых способна придать смысл кишению незнакомого мне беззаботного люда, заполнившего в тот августовский день парижские улицы. Чем это было? «Душевным состоянием», «диалектическим моментом» или «борением противоположных сил»? Я предчувствовал, что все это, так или иначе, окончится состоянием усталости, но, начиная с того момента и на протяжении по крайней мере двух часов, испытывал благодаря действию таблеток амфетамина чувство блаженного любопытства, которое, не заставляя ничего искать, позволяет впитывать все происходящее, пожинать время, словно бесценный урожай. Не стремясь ни к какой определенной цели, я тем не менее ощущал, что она у меня есть, и этого было достаточно; я тешил себя мыслью, что какая-то цель существует, но ничто не вынуждает меня к ее достижению. И так будет все время, всю жизнь! Меня и в самом дело к чему-то влекло, влекло, как мне теперь кажется, весьма таинственным образом. Судите сами, могу ли я, мысленно воссоздавая тот хаотический день, припомнить что-либо, кроме двух-трех штрихов?

О другой девушке мне поведала только фотография в вечерней газете, появившаяся на следующий день. Я увидел юное лицо, коротко остриженные волосы; снимок был сделан в фас, как на удостоверениях личности; вероятно, это и впрямь была фотография с ее паспорта; любопытно, как удалось газетчикам раздобыть этот снимок — то ли с помощью полиции, то ли у спутников молодой американки? Она путешествовала (по утверждению газеты) не с родителями, а с двоюродными сестрами, которые были намного старше ее. Они входили в состав туристической группы, прибывшей из Миннеаполиса. С того дня я заинтересовался Миннеаполисом, познакомился с его историей, узнал, как он выглядит, какие там озера. Может быть, все это не имеет никакого отношения к описываемому мной событию, но как знать: а вдруг какие-то незримые нити и в самом деле протянулись из неимоверной дали и в тот послеполуденный час оплелись вокруг башен собора Парижской богоматери. В этом-то и заключается вся проблема (разумеется, неразрешимая), возникшая передо мной после невероятного происшествия, свидетелем которого (а то и жертвой — вместо молодой американки) я мог бы стать.

Мне кажется, что раза два или три я заметил среди многоцветной толпы нечто вроде серой тени — не была ли это она, девушка из аптеки? Ее медленно относило людским потоком; она то перебиралась с одной стороны улицы на другую, то пробовала повернуть вспять, но властное течение вновь увлекало ее к острову Сите. Неважно, впрочем, видел ли я ее в действительности или нет: ведь именно таким и должен был быть ее путь, прежде чем она достигла соборной паперти. Я видел ее, да и сейчас вижу такой, какой она была в действительности; во всяком случае, вижу отчетливей, чем самого себя в тот момент, ибо, задаваясь вопросом, как я тогда выглядел и где именно проходил, я могу лишь вспомнить, что мной владело оцепенение и только внутри бодрствовала некая точка, своего рода зацепка (это единственное логическое объяснение происшедшего) незримой нити, мало-помалу подтягивавшей меня к собору; крючок засел в толще моего существа, но я не в силах был не ощутить его. Теперь я вижу себя словно со стороны — я раздвоился, и двойник мой стоит, облокотившись на балюстраду одной из соборных башен, не испытывая при этом ни малейшего головокружения, как и положено двойникам. Зорким своим взглядом он видит, как автобусы с американскими туристами выезжают с улицы Скриба и, следуя установленному маршруту, огибают площадь Шатле, а затем сворачивают в сторону острова. И еще он видит — менее отчетливо, правда, зато кошмарно явственно — серую девичью фигурку: она идет неуверенной походкой, описывает немыслимые зигзаги, то и дело заходит в какое-нибудь кафе и, спросив стакан воды, глотает таблетку за таблеткой. Всего она проглотила их штук пять или шесть (упаковку потом нашли), прежде чем добралась до цели. Особа, продающая билеты для посещения башни (из окошечка ее кассы виден весь нижний виток лестницы), заявила корреспонденту все той же вечерней газеты, что эта девушка поднималась по ступеням очень медленно, не отрывая руки от перил. Она видела ее всего несколько секунд, за девушкой шли другие посетители, и поводов для беспокойства у нее не было никаких. И тут воображаемый двойник покидает меня, он вновь сливается со мной; впрочем, мы и не разлучались, я просто-напросто поддался наваждению, знойной летней истоме, но, когда настала осень, вижу это событие именно так, как оно и произошло, — во всем его неправдоподобии (или как оно должно было бы произойти: не будем без конца грезить наяву).

Юная Сесиль отправилась в Европу впервые. Travel Agency[9] в Миннеаполисе предлагало несколько маршрутов, она выбрала тот, который начинается в Париже (затем ей предстояло еще увидеть Рим и Афины), и первая же экскурсия первого парижского дня открывалась посещением собора Парижской богоматери. Я с трудом могу заставить ее проделать еще раз весь путь до соборной паперти; мне хотелось бы разбить этот короткий отрезок на множество счастливых и жарких минут, каждая из которых полна сбывшихся ожиданий, но автобус с кондиционированным салоном не делает остановок. Сейчас Сесиль выйдет из него, держа наготове фотоаппарат. Ее двоюродные сестры — им уже доводилось бывать в Париже — не торопятся расстаться с приятной прохладой огромной пустой машины, они пишут открытки в Миннеаполис. Оторвались ли они от своего занятия в тот миг, когда все это произошло, когда чья-то тень на мгновение затмила свет перед тем, как обратиться в страшное нечто, простертое на тротуаре?

Конечно, пепельная девушка не в первый раз блуждала поблизости от собора; она и прежде возвращалась к себе, на улицу Соммерар, поздно ночью — только для того, чтобы поспать, а все остальное время близлежащие улицы, спускавшиеся под уклон, неторопливо, но неизменно приводили ее к острову Сите. Но когда ей в голову пришла мысль купить билет и подняться на башню? Полагаю, что количество принятых таблеток может отчасти объяснить ее поступок, но, чтобы найти истинную его причину, пришлось бы забираться слишком глубоко. Я могу лишь описать то, что не поддается объяснению, — сами факты, столь же очевидные, сколь невероятные.

У нее, должно быть, ушло немало времени на то, чтобы добраться до галереи, расположенной у основания обеих башен; на узкой винтовой лестнице девушку то и дело обгоняли другие посетители, но, думаю, не найдется и двух человек, которые бы и в самом деле ее заметили. С какой, однако, медлительностью она идет, как цепляется за стены, как странно улыбается! А вот теперь мне кажется, что она слишком спешит, я просто не могу за ней угнаться. Я хотел бы вовсе забыть и о ней, и о той, что выходит из американского автобуса и направляется к подножию башни. Самое ужасное для них почти кончилось, а для меня оно начинается вновь и вновь — без конца.

Я мог бы ничего не увидеть — точно так же и американка могла бы подойти к подножию северной башни, опоздав на каких-нибудь пять минут… Все эти рассуждения — чистое ребячество, недостойные увертки, но я с каждым разом все лучше и лучше понимаю, почему я буквально впиваюсь в эти извивы, которые тотчас начинают оседать под моей рукой… Я боюсь увидеть с большей отчетливостью то, что едва видел тогда, я боюсь падения, боюсь застыть на том самом месте, куда мне самому предстоит через несколько секунд рухнуть. Не знаю, пройдет ли когда-нибудь это мое душевное состояние, — должно пройти, если верить Артюру Адамову, но пока… слишком недавно все это было; сила удара потрясает меня до сих пор. Даже если придет пора, когда сам удар покажется мне полузабытым и нестрашным, все то, что было до него и после него, останется со мной навеки. Вначале, когда я бродил по этой послеполуденной жаре, я был спокоен; серая тень девушки нисколько не трогала меня; теперь же я не могу от нее избавиться; она словно привкус какой-то мерзости, которую я по оплошности проглотил и, возможно, отравился.