Исчезнувшие слова - Вера Тимофеевна Кукинова Страница 9

— Когда в вашей редакции работают? Как ни позвонишь — все у вас «планерка»! Что вы там планируете? Как сделать свою газетку поскучнее? По-моему, уже хватит. Лично я засыпаю на второй странице…

— Какое совпадение! — говорю я Клаве. — То же самое сказал мне недавно наш общий знакомый: «Чуть, говорит, не заснул на второй странице…»

— Вот видишь, — торжествует Клава. — Пора выводы делать.

— Конечно, пора. «Заснул, говорит, когда читал статью „Музейное дело — на должную высоту!“ нашего дорогого директора музея товарища Балашовой К. В.».

Клава добродушно смеется. Трубка телефона весело хрипит от кашля старого курильщика.

— Ладно, ладно, вывернулась. Газетчик! А если говорить по-серьезному, то проезжаешься зря. Меня тема обязывала. Это вам не цирк.

Я охотно соглашаюсь: какой там цирк. Разве в цирке заснешь?

— Ты смотри у меня! — грозится Клава. — Будешь так язвить — возьму и обижусь. Умолять станете — не напишу.

— Пиши, пиши. Все равно: не напишешь ты, другие напишут. И тоже «на высоком уровне» и «на должной высоте». И тоже будут уверять, что это не цирк.

— Слушай, — говорит Клава, — отвяжись ты со своей газетой. И шут меня дернул начать. У меня работы по горло: люди ждут, выставка горит и к тебе срочное дело. Переворачивай пластинку.

— A-а, переворачивай! Не надо ханжить. Ну говори, какое дело?

— Ладно, сдаюсь! — говорит Клава. — И, если хочешь знать начистоту, я с тобой согласна. Пишем больше для «галочки». Пора с этим кончать. Дело вот какое: ты ребят наших видишь или всех растеряла?

— Вижу, а что?

— Кого именно?

— Ну, Сашку Павлищева, Зяму, Симу Маслову, Катю с Рубинчиком…

— Так-так, — радуется Клава. — Очень хорошо. Ты можешь их обзвонить? Прямо сегодня?

— Могу. А что за пожар?

— Мне нужна блуза, — жалобно говорит Клава. — Обшарили, понимаешь, всю Москву. Искала я, искали мои сотрудники — того, что мне надо, нет. Вся надежда на ребят.

Я ничего не понимаю и сержусь: какая блуза? Почему мы должны заниматься Клавиными туалетами? Что за барство?

Клава сердится:

— Ты что, в своем уме? При чем тут мои туалеты? Мне же синяя блуза нужна. Для музея. Как экспонат — на выставку «Сорок лет комсомола»…

Вот тебе и на! Оказывается, мы уже история. И Сашка Павлищев, и я, и сама Клава. А наши синие толстовки, наша форма участника комсомольской самодеятельности — музейные экспонаты. Как бивни мамонта.

— Сравнила! — возмущается Клава. — Да я бы эти клыки мешками грузила.

Да-а. Я от души сочувствую Клаве. Где теперь разыщешь эту злосчастную синюю блузу? Никому и в голову не приходило, что наша сатиновая одежда понадобится истории.

— Ты все-таки обзвони ребят. Вдруг у кого-нибудь сохранилась. И у себя поройся — может, какой-нибудь документ найдешь. Ты пойми, ведь кроме нас рассказать об этом некому. Умрем, так ничего толком и не будут знать. А ведь это целая эпоха. Ну, идет, что ли?

Я рылась весь вечер в пожелтевших папках и заветных ящичках, вороша прошлое. Для музея вроде ничего не подходило. И вдруг я наткнулась на фотографию — вся наша «Синяя блуза». В полном составе и во всех своих боевых доспехах: в форме, с плакатами и лозунгами. Все какие-то очень стриженые, очень лупоглазые, с оголтело-самозабвенными лицами.

Некоторых я узнаю сразу: вот Сима Маслова, Катя Преснякова, Ефим Рубинчик. На девчатах красные косынки, у черноволосого курчавого Ефима веревочная борода от подбородка до живота. Ефим — дед-раешник. Их номер назывался «Работница и новый быт» и «Частушки курьезные, антирелигиозные». Сначала запевали девчата:

Потом включался дед, который свой текст не пел, а декламировал:

А это кто? Не узнаю. Худосочная большеротая девочка, на груди, от плеча к плечу, как пулеметная лента, плакат. Что такое на нем написано? Буквы вышли не все, разобрать трудно. Ага, кое-что видно: «Ж˖˖щи˖а! Не будь ˖˖рой! ˖ани˖˖˖ся физ˖˖ль˖ур˖й!» Я валюсь от смеха на стол. Вспомнила! Не разобрала, а именно вспомнила. Это же нынешний директор музея Клавдия Васильевна Балашова, Клавочка! А на груди у нее лозунг. Она выкрикивала его, становясь в позу идущего в бой гладиатора! «Женщина! Не будь дурой! Занимайся физкультурой!» И маршировала под музыку, не очень ловко делая на ходу вольные упражнения…

Я узнала всех и вспомнила все: кто кого изображал, кто как одевался, у кого какие были привычки, кто в кого был влюблен. Я вспомнила, как пахла подгоревшая пшенная каша, которую мы ели в столовой по три раза в день. Песни, которые пели: «Наш паровоз, вперед лети, в Коммуне остановка…» Дискуссии, на которых орали до хрипоты: «Этично или неэтично комсомольцу носить галстук, а комсомолке мазать губы?» и «Когда произойдет мировая революция?..»

Я смотрела на юного, милого, курчавого Ефима, похожего со своей веревочной бородой на веселого сумасшедшего, и вспоминала, как мы прорабатывали его на ячейке «за проявление гнилой, мелкобуржуазной храбрости». Он тогда, как говорил Сашка, «хорошенький нам вышил кошелечек», — улегся на спор между рельсами железной дороги в Пушкино, куда мы поехали выступать у текстильщиков со своей «Синей блузой», и пролежал под составом товарного поезда, пересчитав, как и пообещал, все до одного вагоны. Он мог бы и не считать. Та, которая по уговору должна была его контролировать, — жестокая и прекрасная Бекки Тэчер, то есть Катя Преснякова, — лежала ничком на насыпи и рыдала навзрыд… Это Сашка Павлищев, без памяти любивший Ефима, назвал его тогда «мелкобуржуазным, гнилым храбрецом». «Ты, — говорил он, — докатишься таким путем до того, что начнешь девицам букеты преподносить». За эту формулировку — «Объявить выговор