Геннадий Пискарев - Испить чашу Страница 2

У монумента – человек 15, не более. Возможно, виной тому была погода: моросил дождишка. Но не это, думается, стало все же причиной народной пустоты у Пушкина. Голубю – олицетворению духа святого на иконах, непогода не помешала. Он витал над бронзовой головой поэта. Все дело, похоже, в «погоде», что творится в наших головах, в нашем доме. И все ли у нас дома-то?

Встреча с депутатом

Она случилась в преддверии выборов с жителями нашего микрорайона в скверике за нашим домом. Собралось человек 20. Из нескольких тысяч граждан, проживающих здесь.

Люди изверились. Представители какой бы то ни было партии долдонят одно и то же: вместе мы сила, вместе победим. А с нами в первую голову.

Кого победим? Конечно, коррупцию, нуворишей, продажных чиновников и правителей, что сеют разврат и зло.

Депутаты – тоже правители. Законодательные. Значит от них так же чем-то нехорошим пахнет.

Народ чует вред бесконечной говорильни, понимает: толку не будет, если не делать упорно и повседневно реальное дело, если не сменить систему, создав партию нового типа, но попробуй заикнись об этом – террористом объявят. Хана!

Остается уповать на верховного правителя, в котором при благом стечении обстоятельств соединятся воедино сила, мудрость и справедливость.

Да, это диктатура отца народов. Но она, и только она, оказывается, созидает, избавляет от зла общество. Не демократия же. Демократия, что подтверждает история —, и новая и старая, – увы, уничтожает, разрушает наработанное за короткий срок (долго диктаторы не держатся) «железными канцлерами».

«Титева на луке слаба, пока на нее не наложат стрелу…»

Гармонь

Иван Васильевич Чистяков, двоюродный брат моей матери. «Убитый» под Прохоровкой, «воскресший» после битвы. Откопали из воронки санитары, когда тело уже ели черви. Но остался жив. Даже огляделся вокруг, когда несли на носилках. «Поле, что снопами во время жатвы, было закидано мертвыми», – это я услышал потом от него, хлебороба, лично.

До конца войны – в лазаретах. В победном сорок пятом на дрожках привезли Ивана в родное село Контеево – к матери, тетке Матрене, – умирать дома.

Но мать выходила сына. Благодаря собственной коровенке – кормилице и поилице.

Поднялся солдат – гармонист довоенный. И мать (это же надо!) свела со двора поднявшую на ноги бойца двурогую животину: на вырученные деньги заказала отменным мастерам новую гармошку для сына. Пусть ликует душа. Тело живо, а главное, чтоб душа в нем пела.

И она пела. Пела гармонь Ивана. Под ее пение бабушка моя Варвара Ивановна отгуляла и отплясала, как сама хвалилась, на 25 послевоенных свадьбах.

Женился Иван. Дети (двое) родились. Попивал. По пьянке «загнал» покрышки с «газика», на котором ездила его жена – предсельсовета.

Сидел год. Не обижался на жену. На свиданьях с суженой (лагерь-то – лесоповал – в 50 километрах от дома находился) лил слезу:

– Раенька, приду, лучше нашего никто жить не будет.

– Не надо никакого генерала мне, – «заходилась» женушка, – если бы Ваня не пил.

Он вернулся, отстроил дом, где был достаток, чистота, – редкая для деревни. Хозяева и гости спали в их доме на отглаженных белых простынях.

Но срывался фронтовик – запивал. Мое объяснение тому. Сверлила психику память о кошмаре Прохоровки. То ли хотел обезумить себя алкоголем, чтоб не чувствовать смертельного ужаса, а, может, и такое: желание умереть и воскреснуть, как после той битвы – Бородинской битвы XX века.

После запоев работал неистово, радовался жизни, как ребенок. Все ему было интересно. Страстно любил близких, родных.

Был бригадиром, коммунистом (под Прохоровкой без комсомольского стажа и кандидатского срока приняли перед боем).

В мирное время Ивана из партии изгнали: «брякнул» в сердцах, что за стирание граней между городом и деревней, т. е. за окончательное раскрестьянивание мужика Никиту Хрущева надо бы на базарной площади по голой заднице ремнем отстегать.

Жил далее – не тужил. Цельный человек. Человек Земли. Без комплексов.

Гармошку, с опаской, иногда давал на гулянку мне, далекому от его мастерства. Насовсем не отдавал. «Жену, гармонь, велосипед никому не доверяй», – его слова. Похоронен Иван на тихом кладбище родного села. Какое счастье!

P.S.: на днях у подъезда нашего дома упал человек – лет сорока. Замертво. Ни документов, ни близких. Подошла труповозка – увезла. Куда? «В общую, безымянную могилу», – сказал участковый.

Замерзшая в пургу голубка

Мария Владимировна Аникина – разбольная женщина, но моложе меня, улыбчивая, тянущаяся к общению, в прошлом чуть ли не однокашница по МГУ. Окончила филфак, из которого в пятидесятые годы XX века, благодаря Аджубею и Раде Хрущевой – зятю и дочери Никиты, выделился в самостоятельное заведение наш факультет журналистики.

Обыватели двора М. В. считают… того… с приветом… Своими откровенными донельзя рассказами о себе, с детской, наивной непосредственностью, она углубляет это впечатление.

Оказывается, ненормальной считают ее и некоторые близкие родственники. Непостижимо! А причиной тому стала неразделенная в ранней юности любовь М. В. к парню из Средней Азии, к которому, вопреки воле матери, она безрассудно уехала на его родину. Из Москвы – в Самарканд!

Боже! Так бы и меня можно счесть сумасшедшим, кинувшемся некогда вслед за любимой в неизвестность.

На жалкие гроши, пенсионные (копит годами), издает Мария Владимировна свои стихи, маленькие книжицы. Какие тонкие чувства там, какие откровения и всеобнимающая любовь:

* * *Под крышею каждого домаЕсть чудо и сказка живет

* * *И помню я изгиб реки,И ты касаешься моей рукиСвоею нежной темнокожей.И как лежала на снегуЗамерзшая в пургу голубка,И как к тебе бежала яВ распахнутой песцовой шубке.

…Тяжело опираясь на палку, седовласая, но с доверчивой улыбкой, смотрю, бредет она по двору, садится на скамеечку, достает тетрадочку, что-то пишет, читает. Наверное, вот это:

Так я живу, мой друг,С тех пор, с того мгновенья,Как в плен меня взялаВладычица любовь…

Люди проходят мимо нее, не понимая, что могли бы пообщаться с ангелом во плоти.

Мир поглощен выживанием. Мерзнет в снегу голубка.

«Пся – кровь»

«Довели страну; выйдешь скоро на улицу – поздороваться не с кем будет». (Фраза, произнесенная Всеволодом Санаевым в фильме «Белые росы»).

В нашем московском дворе такая перспектива, похоже, не предвидится. Другое дело, что на русском языке здороваться тут перестанут – сплошь лица кавказской, средне-азиатской и других каких-то национальностей.

Меня, вообще-то, это пока не очень угнетает. Понимаю: куда им, прирученным нами в советское время, деваться от «ельциной демократии» и растопыренного ежа суверенизации, что, выпучив глаза заглотили господа на местах.

Валерьян Алишевский, что живет надо мною, несколькими этажами выше, – поляк. С особым чувством достоинства, с гонором. Как и подобает шляхтичу. Поглядывает на «пся – кровь» свысока. Продукты покупает, не трясясь над копейкой. Обедать без «добре чарки» крепкого напитка не садится. Подтруниваю над ним: «У Валерьяна денег – куры не клюют. Он бы церквям помогал, да там и без него очередь из коронованных воров и бандюг. Не пропустят вперед себя: надо скорее самим за разбой и грех откупиться».

Ко мне Валерьян относится вроде как к равному. Может, потому, что обслуживаемся в одной поликлинике – Президента РФ. Да и поговорить со мной можно о высоких материях. Как-то:

– Слушай, Геннадий, интересную вещь прочитал. Спешил Федор Шалянин в театр. Нанял извозчика – бородача. А тот и спрашивает: «Барин, ты что работаешь?» – «Пою», – отвечает Федор Иванович. – «Да я тоже пою, – перебивает артиста мужик, – Я спрашиваю, что ты работаешь?

Алишевский с прищуром смотрит на меня, ждет реакции. Я меланхолически так цитирую Пушкина:

– «От ямщика до первого поэта мы все поем…»

– Вот и пропели Россию!

– А вы Польшу – пропили. Учти, не я сказал – Сергей Пинус, российской эмигрант.

Замолкаем оба. «Нахохлившись», расходимся. До следующей стычки (надеюсь, интересной), чтобы продолжить «спор славян».

Печаль светла

В 70-м году прошлого столетия еще жива была моя мать. Дом наш, построенный отцом, стоял не разваленным. Просто мы его «заколачивали» на время, когда родительница уезжала ко мне в Москву на зимовку. Весной по теплу, ко дню Победы (так совпадало) я привозил мать в родную деревню. Отдирал доски с окон избы. Открывал хате глаза. А, возможно, «вскрывал гроб».