Алексей Кожевников - Микитка шалавый

А. Кожевников

Шпана: Из жизни беспризорных

Микитка шалавый

I

Знает Микитка подпасок, что горе на свете есть. Лежит оно в сумке у злого черного монаха и c ним где–то по свету шатается…

По городам, по большим дорогам, по селам, по домам и людям. Говорил Микитке про горе дедушка Андрюша. Отца–матери у Микитки нет (бывают сироты и он сирота), а есть у него медный рожок и лыковые новые лапти за спиной.

По утрам, когда поля лежат в тумане, выходит Микитка на улицу, садится на прясло, поднимает свой медный рожок и начинает дудить. Дудит он, а ему откликаются влажные поля, откликается лес, из–за реки слышится отклик, и радостно Микитке, думает он, что будит своим рожком весь мир.

Выходят на Микиткин рожок коровы с мыком, овцы, свиньи, выбегают из дворов прыгуны–козлята, а потом выходит и сам дедушка Андрюша с кнутом.

Дедушка Андрюша набольший над Микиткой — пастух в починке Кугунур — Большое поле. Кругом починка действительно большие поля, верст на восемь. Кугунур заплаткой сел, своя плешь у починка небольшая.

Собирает Андрюша скот по улице и угоняет в поля, а Микитка все дудит и дудит. Немного поздней забирает он скот у заспавшихся хозяек и с ним уходит к главному табуну.

Знает Микитка, что горе на свете есть, а не видал его, не заходило оно в починок Кугунур. Бывало, слыхал Микитка как говаривали люда:

— Корова в овраге теленочка родила, задохнулся, не доглядел ты, дедушка, горе–то какое!..

— Кобыла ногу зашибла, пахать бы, люди пол поля обернули, а у нас? Горемычные мы…

— У людей праздник, а у тебя, Микитка. работа, вставай, дуди, паси, сиротинка ты горькая.

Но не верил парень, что это и есть горе.

— Горе к нам не заходило, нечего попусту жалобиться, обходит оно нас, чуждается! — скажет на людские слова дед Андрюша и отвернется.

— Не горюй! Кому соха, кому скот пасти, у кого праздник, у кого рожок, так што ль, Микитка? — Похлопает подпаска по спине.

— Так, дедушка! — Ответит Микитка и смолит себе подошвы у новых лаптей, чтобы крепче были, не поддавались жесткому жнивью и скошенной траве. Скот разбрелся, ищет непрокосы, в лесу кукует последним кукованьем кукушка.

Слушает подпасок звонкое кукованье и не горько ему, напротив, радостно щемит в сердце.

II

По одно лето лежал Микитка на берегу реки и слушал кукушку и казалось подпаску, что кукует она совсем по–иному, грустно, будто плачет и надрывается над кем–то. Подсел к Микитке дедушка Андрюша и сказал:

— Горе, Микитушка, пришло, теперь пришло, не в сумке монах принес (это я тебе для понятности говорил), с засухой, с бездождьем пожаловало, с ветром налетело. Горе починку, горе скотине, дедушке Андрюше и Микитке подпаску! — Верно — теперь горе?!

— Не знаю, дедушка, — ответил подпасок.

— Пришло. Микитка… побеги–ка, овечки далеко забрели. Измучился ты, ничего, ничего. Э-эх!

Андрюша поднял старые, выветренные многолетним пастушеством глаза и вздохнул: — Поля. Травки скотинушке надо, а травки–то нету. Пыль… песок… межи золой рассыпались.

Побрел дед обходом грудить стадо.

Большие поля лежали, как пыльные разливы. Над ним коршуном летал жаркий ветер, вцеплялся в межи и выбивал последнюю траву. Ветер вгладывался в песчаный берег речушки, перемалывал его в желтую муку и засыпал последние водопои.

Андрюша остановился над речушкой и, покачав головой, проговорил:

— Высохла. Нет протоку, не доит небесная коровка.

Речушка стояла болотом. Скот измесил иловатое дно и замутил воду, никак не отстоится и не очистится.

Дед обходил стадо и рассуждал:

— Разбрелась, не табунится скотина. У коей ноги крепки, держится, ищет, чего–то находит, а коя ослабла…

Старик заметил буренку, которая лежала и не могла подняться. Он погнал ее кнутом и уговором:

— Ну, вставай, вставай, нельзя ложиться, земля притянет, не поднимешься. Вдругораз сегодня легла, сказать надо, чтобы дома тебя оставили, резали чтобы, издохнешь.

Корова слушала пастуха и мычала, потом поднялась и, шатаясь, пошла разыскивать траву среди пыльных и душных просторов.

Дед завидел бегущего подпаска и подумал:

«Эх, не случилось ли чего? бежит больно. Замотался парень, лапотки надо ему сделать».

За плечами у Микитки не было запасных лаптей. Бродит голодный скот, ищет траву, не дает присесть, и некогда Андрюше сплети для подпаска новые лапти.

— Дедушка, овечку унесли Падчаринские! — Крикнул подбежавший Микитка,

— Да что ты говоришь? — Андрюша затряс головой.

— Верно, и меня видели, а забрали. Бежал я, не догнал, двое их.

— У двоих не отобьешь, вот оно… какую хоть, чью?

— Ивана Кривого, серую.

— Горе–то… Воровать на глазах пошли. Беги туда, чтоб оставших не унесли, сгрудь стадо.

Подпасок убежал. Дед остановился среди поля и рассуждал:

— Не по плечу Микитке табун. Что будет? Сказать издохла, искать пойдут, не оставят так. Волки? Не бывало волков, забыли с коих пор. Не скроешь, не утаишь. Может тучка набежит? Нет. пылью замутилось небо, вылились все тучки, пробежали. Э-эх! поля–а–а!

III

Починки собрались на сход, велели притти и пастуху с подпаском. Толпа исхудалых, каких–то песчаных, людей стояла на улице у пожарного сарая и волновалась. Андрюша был в середине толпы, а Микитка прижимался к пряслу и обнимал свой медный рожок.

— Прекратить надо, пятую овечку из табуна унесли… Устрашить!

— Чужие будут наше мясо есть, а мы сами что? В землю зубы? С дрекольем в Падчару и отбить пять овечек заместо наших.

— Совести у них нету. Съели!

— Не в одной Падчаре дело, пастухов заменить надо, стар да мал, чего с них и спрашивать?! — озлобленно выкрикивали люди и трясли худыми костистыми кулаками.

— Микит, про тебя говорят, — шепнул подпаску Васька Трубка, закадычный товарищ, — слышишь?

— Слышу.

Микитка крепче обнял свой рожок. Он испугался, что его отнимут.

Толпа немного поутихла, и расслышал Микитка голос Андрюши.

— Товарищи, соседи!.. Голодает скотина, весь корм выела, с корнем, не табунится» нельзя двоим пастухам в руках держать ее, не под силу. Микитка выбился весь, измочалился парень. Товарищи, соседи, пастуха третьего прибавить надо. — Говорил старик и кланялся народу.

— Третьего на свои хлеба посадить? а табун–то в половину прошлогоднего, невыгодно. Микитку заменить надо! — зашумели голоса.

— Заменить Микитку! И для нас выгода и жалость к парню — не будет мучиться!

— Хорошо пожалел, сбирать хочешь пустить, — промолвил Андрюша.

— Третьего дать!..

— Много, не по плечам починкам. Микитку в город, в приют, на казенные хлеба, сирота он.

Председатель записывал предложенья и думал: «Как с Микпткой быть, он безродный, кому, если не мне, о нем позаботиться?»

Все сошлись на одном — взять в главные пастухи Петруньку Скорнякова, больше всех обедневшего от голода, а в подпаски ему деда Андрюшу.

— Андрюшу главным оставить, так было с незапамятных времен, починский обычай. За ним оставить! — Заступился за старика Софрон, да Пет–рунька поднял руки и крикнул:

— Товарищи хорошие, стадо дороже; и обычай, коли скот сохранить думаете, переступить надо,

И переступил и, взял и пастухом Петруньку, Андрюшу подпаском, а Микитке постановили быть в детском доме на казенных хлебах. Мал он, в летах не вышел, и выгоды кормить его никому нет и обязанности тоже.

— Покуль миром покормим, а ты в город отпиши, что есть, мол, у нас нахлебник и теперь он нам не надобен, пусть заберут, — наказали починцы председателю и начали расходиться. — А ты. Скорняков, принимайся, чтобы ни одного ягненка!

— Постараюсь уж, не забуду общественную милость. — Скорняков снял перед народом шапку. — Умру, а ни одной шерстинки не отдам падчарин–ским.

К Микитке подошел Андрюша. Он тряс головой и лепетал:

— Дай мне рожок–то, теперь я подпаском пойду. Грудь–то хоть и износилась, духу не хватает, а дудить буду. Э-эх! — старику было горько и за себя и за подпаска.

— А я, дедушка? — спросил Микитка.

— Мир будет кормить, ми–ир. Дай рожок, — Андрюша наклонился к парню, — Микитка, ты не подумай, что я сам беру рожок, никогда, во век бы не взял его у тебя. Обществом постановили, по приказу беру… не сердись на деда… Ладно? Приходи потом на рожке играть.

— Махалку, дедушка, не отнимут?

— Нет, нет, махалка твоя, сам вил, твоя будет.

Отдал Микитка медный заливно–голосистый рожок дедушке-Андрюше и с махалкой пошел вдоль по улице.

Бывший подпасок шел и глядел на солнце, которое выбежало на небесный простор, как одичалый конь, охваченный огнем. Одурелое, угарное солнце с пожаром в гриве.

«Само солнышко от жары помутилось, спуталось в дорогах» — думал Микитка и казалось ему, что солнце идет не прошлогодним, не настоящим своим путем, а бродит стороной и бездорожьем.