Борис Горбатов - Мое поколение Страница 10

Хрум сначала растерялся, потом озлился, закричал:

— По местам садитесь! — Но, увидев, что его никто не слушает, побледнел, съежился и испуганно стал следить за тем, кто и как уходит.

Когда в коридоре собралось больше половины класса, школьники подошли к дверям и закричали оставшимся:

— А вы? Что же? Ну!

Хрум схватил классный журнал и бросился из класса. Его встретили сразу упавшим молчанием, и в нем, в этом сдержанном и дисциплинированном молчании, Хрум учуял не раскаяние, а злость и силу.

— Я вас! — закричал он в бессильной ярости и, ссутулясь, побежал в учительскую.

В классе теперь не было никого.

Впрочем, один, да… вон, в углу, у окошка, спокойно сидел кто-то.

— Глядите! — заволновался Лукьянов. — Ковалев-то не вышел.

Школьники бродили по всему зданию, сдержанно разговаривая и нешумно шаля: еще шли уроки в других классах. Большинство побежало на улицу. Девочки по трое, по четверо, обнявшись за талии, чинно гуляли по коридору.

Около Лукьянова столпилась небольшая кучка: Алеша, Юлька, Голыш, — Ковбыша не было ни здесь, ни вообще в здании школы.

— А его проучить надо, Ковалева! — сказал Лукьянов.

— Бить? — мрачно нахмурился Алексей.

— Очень просто! — поддакнул Голыш.

Но Юлька запротестовала. Она, волнуясь, говорила, что нужно выяснить, почему не пошел со всеми Ковалев, и убедить его, а главное — надо пойти к заведующему про Хрума сказать.

— Обязательно надо к заведующему пойти, — добавила она и тоскливо посмотрела вокруг: увидела в вестибюле белые, холодные колонны, облупившиеся от времени, сторожа Василия, дремавшего на своем стуле под лестницей, грязные следы на полу и вздохнула: — Эх, школа у нас плохая!

Алеша слушал эти разговоры вполуха: думал о Ковалеве. Его он приметил давно: читал как-то о древних греках книгу с рисунками, потом поднял голову — увидел застывшего у окна Ковалева. Профиль его, освещенный полным светом, был словно написан на стекле. Встал, подошел к Ковалеву.

— У тебя вот какое лицо, Ковалев! — И показал ему рисунок в книге — голову греческого атлета.

Ковалев снисходительно улыбнулся и в ответ произнес:

— Чуда-ак!

— Знаете что, ребята, — сказал вдруг Алексей, — я с Ковалевым поговорю.

И, не дожидаясь ответа, пошел в класс.

Ковалев спокойно сидел на своем месте, один в пустом, гулком классе, и читал. Услышав шаги, головы не поднял. Даже тогда, когда Алексей вплотную подошел к нему, не шевельнулся.

— Ты что-о? — хрипло произнес Алексей и облизнул сухие губы. Тишина действовала на него угнетающе, он еще тише повторил: — Ты что-о?

Ковалев пожал плечами: ничего, мол.

— Против всех?

— А мне вставать было лень, — засмеялся Ковалев. — Да я и не баран: мне за стадом идти не указ. Я вот книжку дочитаю.

— Будто?

— А что?

Алеша подвинулся ближе.

— Будто? — повторил он насмешливо. — А может, перед учителем себя показал, а?

Опять пожал плечами Ковалев, но ничего не ответил. Было в этом движении широких, покатых плеч какое-то равнодушное презрение к тому, что говорит Алексей, и к тому, что подумают остальные. И странное дело: это Алеше понравилось.

«Ну па-арень!» — удивленно подумал он, а вслух сказал без злобы:

— Бить тебя всем классом будем, так решили.

Ковалев впервые поднял голову. В глазах у него светилось любопытство, не больше.

— А тебя парламентером прислали? — прищурился он. — Иду на «вы», так? — И вдруг вскочил, хлопнув крышкой парты. — Посмотрим!

Лицо его залилось краской. Алеша впервые заметил: в правильном лице Ковалева есть один дефект — челюсть хищно выдается вперед.

— Ты вот что, — сказал Алексей, — ты перед всеми извинись.

— Почему?

— Идешь против всех потому что.

— А вдруг я прав?

Алеша подумал-подумал и ответил убежденно:

— Не можешь быть один против всех прав.

Ковалев взял Алешу за борт куртки и сказал тихо:

— Ты мне этого никогда не говори, — понял? — И тряхнул волосами. — Один против всех всегда прав.

Алеша, остолбенев, глядел на него.

— Ну-ну! — покрутил он головой, но ничего не нашелся сказать и вышел.

— Ну как? — спросили его в коридоре.

— Не извинится. — И, не желая больше ничего говорить, ушел.

После перемены, когда собрались в класс школьники, Ковалев встал и громко произнес:

— Друзья!

Все удивленно обернулись к нему и стихли.

— Друзья! Я приношу свое извинение всем за то, что не демонстрировал вместе с вами против учителя. Я считал это ненужным, остаюсь при этом убеждении, хотя и не навязываю его вам. Хрум — хороший учитель, но нервный. Все же я приношу вам свои извинения.

И сел.

Шумок прошел по классу — шумок одобрения. Ребята жали Ковалеву руку. Первым среди них был Алеша.

— Ну, ты па-арень! — говорил он восхищенно. — Комсомолец?

Ковалев удивленно поднял глаза.

— Я? — И засмеялся. — Нет! Нисколько.

— Ну и я нет. Будем, значит…

Садясь на свое место, рядом с сумрачным Лукьяновым, Алеша опять восхищенно сказал о Ковалеве:

— Ну па-арень!

— Чего ж в нем хорошего? — насмешливо возразил Лукьянов.

— Как? А извинение?

— Лучше было бы, если б с нами вышел, а то и перед нами чист и перед Хрумом хорош. Ловка-ач!

Но Алеша не согласился. Скоро между ним и Ковалевым началась настоящая дружба, началась с того, что Ковалев сказал Алексею:

— Они все… — и показал на бегающих по коридору школьников, — бараны они все. Это Хрум правильно сказал. А ты — нет. Будем дружить!

Алеше хотелось больше знать о своем новом друге. Он присматривался к нему и иногда огорашивал вопросом.

— Ты кто? — спрашивал он Никиту Ковалева.

Тот смеялся.

— Нет, ты кто? Ты из каких будешь?

— Из казаков я, — отвечал Ковалев. — Войска Донского казачий сын. — И смотрел, прищурившись, поверх головы Алеши.

— Ишь ты! — удивлялся тот.

Но сомнение точило его, и в следующий раз он вернулся к той же теме:

— Землю пахали?

— Нет. — Ковалев всмотрелся в него. — Да ты чего хочешь? Офицер мой отец был, казачий офицер, понял? — И добавил, высоко подняв голову: — Я не скрываю.

По губам его поползла нехорошая, презрительная усмешка. Алеша увидел ее и обиделся.

— Чего ж скрывать? Скрывать нечего. Да и не скроешь все равно.

Стороною Алексей узнал подробней о Ковалеве. Отец его исчез без вести, говорили, что болтается за границей. Жил Никита с матерью. На какие средства — неизвестно. Не то торговала мать, не то комнату внаем сдавала.

Алеша стал подозрительнее к своему другу.

— Ты и скаутом был? — спрашивает он неожиданно.

— Был. А что? — Ковалев бесстрастно, чуть недоумевающе смотрел на него.

— Ничего. Били мы вас. Это ничего.

Все это расстраивало Алексея: так хотелось, чтоб все у Никиты было хорошо и ладно, парень он больно хорош. Спокойный, ясный взгляд Ковалева обезоруживал Гайдаша.

«Нет, это не враг», — решал Алеша и пересчитывал достоинства друга: его вечно ласковое отношение к нему, готовность помочь, ум.

И то, что этот умный, серьезный шестнадцатилетний парень, с плечами атлета и глазами философа, из всей шумной толпы школяров выбрал одного его — малыша в рваном, стареньком полушубке, одного его сделал своим товарищем, приводило Алексея в восторг.

«Ну, пускай он и из офицеров. Чем он за отца виноват? — И самоуверенно решал: — Перемелем его, мука будет».

И он стал говорить Никите о революции, о коммунизме, о Хворосте, об отце Павлика. Никита, как всегда, бесстрастно слушал его, не перебивая, словно соглашался во всем, но Алеша замечал иногда: глазами пустыми, бесцветными, холодными смотрел он куда-то вдаль.

Не нравился этот взгляд Алеше. Никита смотрел так, когда говорил что-нибудь нехорошее.

— И Чека при коммунизме будет? — спрашивал он Алешу, и когда тот горячо объяснял: «Нет, не будет», сомневался: — Как же коммунизм без Чека?

И не мог понять Алексей: недоумевает приятель или издевается.

Удивляли его и те тяжелые, но всегда ворочающиеся около одного жернова мысли Ковалева, которые он высказывал на ходу, без всякой связи с текущей беседой. Он сказал однажды:

— Если половину людей прирезать, остальным легко жить будет.

Алеша испуганно вскинул на него глаза.

«Шутит? Шутит!» — решил он и засмеялся.

— Да ты бы сам-то мог убить? — смеясь, возразил он.

Никита молча кивнул головой.

— Мог бы? — смеялся Алеша. — Ножичком безоружных чик-чик?

— Зачем ножичком? Газом можно.

И опять увидел побледневший Алеша пустые, широко открытые, цвета колодезной воды глаза.

В другой раз, когда шли с литературного суда, затеянного в школе над «Саввой» Андреева, Никита, молчавший на суде, тут сказал приятелю: