Борис Горбатов - Мое поколение Страница 9

Их направили в первую трудовую школу имени Некрасова.

Острый запах дезинфекции стоял в большом пустом коридоре. Грудой, одна на другой, лежали парты, грязные, подбитые, изрезанные ножами.

Высокий седой человек, осанистый и прямой, без улыбки смотрел на Алешу и Вальку.

— А ее еще нет, школы, — сказал он, внимательно выслушав Алешу. — Одни стены! — Потом он помолчал, посмотрел в бумажку, которую принес Алеша из наробраза, и строго спросил: — А рисовать умеете?

Ребята растерялись.

— Надо бы дощечки написать, плакаты, — объяснил заведующий. — Я вам текст дам.

Он ввел их в свой кабинет, где стояли только стол и стул простого дерева.

— Возьму я вас в работу, юные товарищи, — сказал, усаживаясь, заведующий.

— Нет, мы учиться хотим, — перебил испуганно Алеша. Он подумал, не ошибся ли заведующий, приняв их за кого-нибудь другого. — Мы учиться.

— Вот я и говорю, — наставительно и чуть повышая голос, произнес заведующий. — Плакаты напишете, библиотеку в порядок привести поможете. — Он встал. — А когда мы все это сделаем, у нас уже не стены, а что будет?

Они не знали. Заведующий ответил сам, подняв к носу указательный палец и помахивая им:

— Школа будет. Понятно?

И отпустил их.

Не так себе представлял все Алеша, когда тосковал по школе.

— И колокола нет, — разочарованно сказал он, когда вышел на улицу.

— Какого колокола? — не понял Валька.

— А чтоб переменки звонить.

Но Валька, которому понравился заведующий, успокоил его:

— Ну, колокол, должно быть, будет.

А дело было не только в колоколе.

Когда школа открылась и начались занятия, — Алеша это ясно понял, — школа не имела никакого «вида». Школьники сразу заплевали и коридор и классы семечной шелухой, — она легла на пол толстым слоем да так и осталась. Топить было нечем, в классах было холодно, учащиеся сидели на уроках в пальто. С валенок стекали грязные струйки воды.

Стоял оголтелый шум.

Детвора, отвыкшая от школьной дисциплины, бесшабашно носилась по коридорам, съезжая верхом по перилам большой лестницы, влезала на подоконники, кричала, бегала, играла в коридорах в прятки.

Педагоги проходили как-то боком через эту кутерьму, не вмешиваясь, торопясь уйти в учительскую.

Только однажды учитель рисования не выдержал.

— Господа, — сказал он примирительно, — разве так можно?

Школьники стихли, только одноклассник Алеши, Дроздович, иронически произнес:

— Господа в Черном море купаются.

Учитель смутился.

— Я… я… сорок четыре года так говорю, — забормотал он, — и мне трудно отвыкнуть.

— А отвыкнуть надо! — неумолимо возразил Дроздович.

Эта сцена не понравилась Алеше. Он был согласен с Дроздовичем, что «отвыкать надо», но самоуверенная выходка школьника не понравилась ему.

Многое ему было здесь не по себе.

— Ну, а девчонки зачем здесь? — ворчал он, беседуя с Валькой. — Девчонское дело одно, наше другое. Врозь учиться надо. Их вышиванию следует учить, а нам это ни к чему.

С Семчиком Алеша встречался часто. Семчик ни в какую школу не поступил, но Алешиными успехами живо интересовался.

— Не настоящая это школа, — жаловался Алеша. — Не туда я попал. Должно, в наробразе ошиблись. Это для лодырей школа, для маменькиных сынков.

И Семчик, сочувствуя своему другу, обещал решительно:

— Уж мы за них возьмемся! Я в укоме, погоди-ка, скажу.

Однажды на уроке древней истории случилась с Алешей неприятность. Это был его любимый предмет, хотя учительницу, рыжеволосую крупную женщину, он невзлюбил сразу.

Алеша положил локти на парту, уперся подбородком и жадно слушал. Греки проходили перед ним, возникая из сухих рассказов учительницы, они что-то грозно кричали и удивительно были похожи на бородатых красноармейцев, идущих через город на Таврию.

Какой-то вопрос бился в Алешиной голове. Ему казалось, что не все рассказывает учительница, пропускает что-то, и когда она кончила, он встал и, не подумав ничего, произнес, путаясь в словах:

— Вы только про царей всё говорите, а про народ? Революции там у греков были или как?

Дружный хохот поднялся в классе. Алеша смутился и сел.

Учительница сухо и недовольно объяснила, что преподает она то, что нужно, что в книге написано.

— У нас не клуб, — закончила она. — У нас — школа.

В перерыве все смеялись над Алешей. «Древнегреческий большевик», — прозвали его.

Вечером он жаловался Семчику:

— Влопался я, как дурак: я ведь ничего не знаю, и почерк у меня плохой.

Ему нужно было записаться в младшую группу. Но Валька, который до поступления сюда занимался дома, потащил его за собой.

— Уйду я, — малодушествовал Алеша перед Семчиком, а тот утешал его:

— Контры они все. Ты учись, не дрейфь!

Сам он не учился: некогда.

— Да я всю науку — раз, два — и в дамки, — говорил он. — В комсомоле нас политике учат. Чего еще?!

И Алеша решил не сдаваться.

Он не совался больше с вопросами, бросил работать в школьной библиотеке, не ходил на собрания, — он весь был полон мучительным сознанием своей неграмотности, некультурности, желанием догнать своих товарищей по группе.

Он присматривался к ним. Тут было много бывших гимназистов. Гражданская война помешала им кончить учение, и вот, великовозрастные, злые, они торопились разделаться с наукой, чтобы начать жить.

— У меня у одного мундир был, — сказал ему как-то Толя Пышный, шестнадцатилетний пухлый голубоглазый юноша, — серебром шит, а у остальных только куртки.

Учились в школе и детишки новых, только народившихся или возродившихся торговцев, рестораторов, людей нэпа. Золотушный сынишка Мерлиса, которого Алеша видел во дворе у Семчика, испуганно посторонился, впервые встретив Алешу в школе.

— А! И ты тут? — удивился Алексей. — Как тебя приняли?

Мерлис сердито огрызнулся:

— А тебя как?

— Мне все двери открыты, — сказал Алеша. — Я рабочий человек.

Удивляли Алешу и девочки: прилизанные, аккуратненькие, они проходили между парт, будто танцевали.

На уроке обществоведения одна из них спросила:

— Какая все-таки разница между большевиками и коммунистами?

«Где они были, когда черти дохли? — удивлялся Алеша. — Как прошла мимо них вся горячая пора? Где они отсиделись? Под маменькиными подолами, что ли? Вертихвостки!»

Были в группе и свои ребята. Их было немало, но Алеша смотрел на все злым глазом и видел только Мерлиса, Пышного да вертихвосток.

Он достал нужные книжки, с головой нырнул в учебу, даже к Семчику перестал ходить по вечерам.

Встретились раз.

— Учишься? — спросил Семчик. — Чего ж не заходишь?

— Учусь. Некогда.

— Контры как?

— Да ну их!

И он в самом деле махнул на все рукой и, как сурок в норку, спрятался в книги.

Ковбыш тяжелым, неподвижным взглядом уставился в начерченный на доске треугольник.

Томительное, щемящее молчание висело в классе, только с отсыревшего потолка падала капля за каплей: кап-кап, словно закипала вода в котелке.

Ковбыш потянулся к доске, неуверенно постучал мелом по пузатым сторонам грубо начерченного треугольника, переступил с ноги на ногу и беспомощно опустил руку. Мел упал к его ногам и покатился по полу.

Над классом плыла тишина, тяжелая, как туча.

— Болван! — вдруг отчетливо и злобно произнес Хрум, преподаватель математики. Он подошел к Ковбышу и, протыкая его острым указательным пальцем, прошипел: — Вы болван, Ковбыш!

На задней парте кто-то радостно взвизгнул, но, встретив тишину, испуганно сник.

Лицо Ковбыша медленно начало краснеть. Вспыхнула щека, нос, даже кончики ушей, — теперь это была медь.

— Я вам не болван, — прошептал Ковбыш и тоскливо посмотрел на учителя. — Вы не имеете права.

Он потоптался на месте, не зная, куда ему девать свои большие руки, потом вдруг круто повернулся на каблуках, как солдат, и тяжелым, широким шагом пошел прочь из класса.

Дребезжа стеклами, захлопнулась за ним дверь.

Хрум посмотрел на дверь, вытер платком лысину, помахал зачем-то платком в воздухе и, наконец, бледно улыбнулся.

— Ну-с!.. — сказал он и остановился.

В разных концах класса, не сговариваясь, не говоря ни слова, поднялись с места Алеша, Юлька, Лукьянов и молча, не останавливаясь, пошли между парт к двери. Дверь захлопнулась за ними. Только Лукьянов задержался в дверях, обернулся и махнул рукой: пошли, мол.

В классе закипал шум.

Хлопая крышками парт, торопливо, шумно поднимались с мест школьники и, толкаясь в проходах между партами, спешили к двери. Одни демонстративно, решительно проходили перед самым носом растерявшегося учителя; другие неохотно, озираясь на товарищей, прошмыгивали около стенок; третьи медлили, испуганные этим необычным происшествием.