Алексей Першин - Не измени себе Страница 12

Соседи кинулись тушить — все двери заперты. Кое-как сбили замки. В доме нашли Кондрата с разрубленной головой. Но жены его Софьи Галактионовны нигде не обнаружили. О Евгении знали, что она учится в техникуме в Москве. Приемный сын Роман задолго до этого происшествия ушел из дому, и с той поры его никто в Мазине не видел. Софья Галактионовна несколько дней не попадалась никому в селе на глаза, но потом припомнили все-таки, что дня два назад она с маленьким чемоданчиком в руках садилась в проходящий поезд.

Во время осмотра пожарища нашли топор, несомненное орудие преступления. Но в чьих руках он побывал, оставалось неизвестным. Удалось найти лишь фотографии семьи Пуховых.

Дроздов вздохнул и, сделав над собой усилие, резко поднялся. Встал и Виктор Семенович и беспокойно обернулся, услышав, как хлопнула входная дверь.

— Маслов! Ты?

— Я, Виктор. Как тут?

— Все в порядке. — И к Дроздову: — Что-то вас беспокоит? По лицу вижу…

Борис заколебался: попросить или нет?

— Не могу ли я попросить ее фотографию?

— Пока нет, Борис Андреич.

Дядя Пашки, Федор Николаевич Зыков, был одним из лучших токарей на заводе, но лет пять назад в глаз ему попала стружка. Глаз он не потерял, мог бы и дальше работать, но появился вдруг страх перед станком — будто предчувствие неминуемой беды. Станок превратился в зверя, только и ждущего, что он зазевается. Странное это состояние заметили, но полагали, что время все излечит. Однако страх не проходил. Месяц от месяца ослабевала власть над станком, руки теряли виртуозность, автоматизм движений, становились все тяжелей и непослушней.

Однажды Федора Николаевича нашли плачущим около станка. И сам плач-то был странным: рыдал человек — а ни одной слезники. Вызвали врача. Зыкова отправили в больницу. В психоневрологическом отделении Федор Николаевич провалялся больше месяца.

После его возвращения на завод Зыков уже работал снабженцем. Полтора года в новой хлопотливой должности пролетели незаметно, он более или менее успокоился, раздобрел. Но, увы, не надолго. Уже на третий год его стала одолевать тоска. Зыкову спился токарный станок, а руки (ох эти руки!) отчетливо ощущали… тепло обработанной детали. Это было каким-то наваждением.

И вот в такой грустный период его жизни пришло письмо из Улагина от родного брата с просьбой устроить племянника на работу. Правда, Павел стал слесарем и, судя по письму, неплохим, но из слесаря сделать хорошего токаря не такая уж сложная задача, тем более что токарному делу он учился.

Спасительным было письмо для Федора Николаевича, он загорелся и с нетерпением ждал племянника. Но тот не очень-то торопился, да к тому же приехал не один, а с дерзким на язык однокашником, испорченным комсомольским нахальством. Правда, от этого Дроздова он скоро избавился… А племянника устроил на свой завод. Павел начал работать в механическом цехе. Федор Николаевич упросил отдел кадров разрешить ему заниматься с парнем. Зыкову-старшему пошли навстречу.

Племянник оказался учеником старательным: и хватка обнаружилась, и сообразительность. Будто родился токарем. Федор Николаевич не скупился на секреты. Так уж было издавна заведено — притаивали их друг от друга. Но тут он вдруг отмяк и выкладывал все, что знал. Откровенно проявлять свою радость Федор Николаевич опасался — только кряхтел удовлетворенно, глядя, как быстро усваивал парень его науку. Не было у него детей, потому и захотелось на старости лет иметь кого-то рядом. А к Павлу, к этому хитроватому и себе на уме парню, он привязался всей душой.

И все-таки, не выдержав, Федор Николаевич как-то сказал:

— Далеко пойдешь, сынок, если и дальше будешь вот так же выхватывать из-под рук… Я годы… многие годы корпел над станком. А ты за месяц-другой вон куда шаганул.

Пашку распирало от гордости — приятно, черт возьми, когда тебя хвалят. И он удваивал старание, внимательно следил за руками дяди и чувствовал — как еще далеко ему до дядиного мастерства. В такие минуты где-то в глубине души, как натянутая струна, звенела тревога: а не ошибся ли он, став токарем? Все-таки уже неплохой разряд имел и год работал слесарем. Куда как легче было бы ему сейчас, работай он слесарем. Борис-то наверняка слесарит, хотя и токарь он слава богу. У него талант по этой части. За что бы ни взялся, получается наверняка. На что Павлу требуется месяц, Дрозд в два-три дня одолеет. Потому и ненавидел его Пашка иногда, понимал, что Дрозд — талант, а простить не мог. Но теперь-то он сможет утереть нос Борьке. Таких профессиональных секретов, какие есть у его дяди, днем с огнем не сыщешь. И все они будут у него в кармане. Вот тогда и померяемся силами, уважаемый Борис Дроздов!

«Интересно, где же он сейчас обитает? Как сложилась I его судьба?» — приходило иногда в Пашкину голову. До сих пор не мог он забыть скандала, устроенного теткой после их возвращения из отдела найма биржи. Он и тетке повторил ту же фразу прямо с порога радостным тоном: «На токарный!» А тетка строго спросила: где Борис и кем его взяли на завод?

Федор Николаевич буркнул: «Не обязан». Тетка испуганно ойкнула, и тут же лицо дяди посерело, глаза забегали, будто что-то искали на полу.

— Вы это что затеяли, паршивцы? — тетка уперла могучие свои кулаки в бедра и повернулась к Пашке. — Почему не заступился за дружка своего? А ну отвечай, когда спрашивают!

Она взяла за плечи племянника, потрясла его и поставила лицом к себе, как это делала всегда, когда на нее находил «стих». Силой физической Анна Силантьевна обладала далеко не женской, в голодные годы однажды взвалила мешок картошки на плечо, а своего Федора, слегшего от голода, заставила обнять себя сзади за шею и тащила оба груза почти семь верст. Потом, правда, рухнула, как подкошенная, и часа три лежала, надрывно, с хрипом и стоном, дыша. Но потом встала, сбросила с себя одежду, облилась над корытом водой из-под крана и, как ни в чем не бывало, начала готовить ужин…

— Я что-то не слышу, что родной мой племянничек собирается мне отвечать… Или я не разбираю, что он говорит? Или мне уши заложило, а?

Анна Силантьевна легонько оттолкнула от себя Павла, обернулась к мужу, и опять ее кулаки уперлись в бока.

— Старая ты колода! Я тебе что наказывала, когда обоих встретила, а?

— Но-но! — как-то пискляво отозвался Федор Николаевич. — Тоже мне, хозяйка гор да морей.

Лицо тетки побагровело. Она шагнула к мужу и, как только что племянника, рывком подняла его со стула и круто развернула к себе лицом.

— Сквалыга ты, сквалыга! Кто вас только породил с родным братцем? Навоз из-под себя ели бы, три шкуры с других стали бы сдирать, будь на то ваша воля. И как это я живу с тобой, диву даюсь. Сколько раз порывалась уйти, да все чего-то жду. А дождусь ли, один бог или черт знает.

Павел онемел от такого неожиданного оборота дела. Он знал, что тетка у него шумноватая, когда-то, не стесняясь, что находится в их доме, в гостях, отшлепала его за озорство на глазах у родителей. Но чтобы с мужем так разговаривать и родного его отца так поносить… Да кто ж тут хозяин? Попробуй мать хотя бы одно слово сказать отцу против, он в бараний рог ее скрутит. А в доме дяди гроза, выходит, не муж, а жена?

— Мой дом, между прочим, не постоялый двор…

— Дом не твой, а мой, если на то пошло. Ты забыл, каким я тебя сюда привела? А ну-ка вспомни, милок разлюбезный!..

Опять у Федора Николаевича забегали глаза. Лицо его все больше серело. Крылья носа начали раздуваться и стали какими-то свинцово-сизыми. Павел ожидал, что он ударит тетку, сшибет ее с ног — тоже ведь силы не занимать. А случилось иное. Плечи дяди обмякли, руки повисли. На него было жалко смотреть. Он отвернулся от жены.

— То-то и оно, соколик мой ясный, — она снова повернула к себе мужа и уже не выпускала из рук. — И вот что я тебе скажу… Ты найдешь того парня и приведешь его сюда.

У нас места хватит, не казенный дом, не купеческий, а рабочий. Забыл, поди, какую бумагу получил? Теперь лицо Федора Николаевича побелело. В отчаянии он только развел руками: «Где ж его теперь сыщешь?»

— Как выгнал, так и найди.

Круто развернувшись, она хотела выйти, но вдруг задержалась.

— И ты, чертов сын!.. Чует мое сердце… недалеко от сквалыги-папеньки ушел. Как яблоко от яблони… Да разве бы я подругу свою… друга единственного в таком городище-море бросила бы? Ведь у парня никовошеньки! — Анна Силантьевна в негодовании отвернулась, но тут же скорбно добавила: — Мерзавец ты, малолетка… Ты должен бы плюнуть на этот сволочной дом и уйти вместе со своим другом. Почему ты этого не сделал?

— Я… я… не знал, что можно…

— Быть честным перед земляком и товарищем?

— Но я же не думал, тетечка… — забормотал Пашка.

— Паскудник ты, дорогой племянничек.