Юрий Яковлев - Первая Бастилия Страница 13

Когда они прощались, пристав сказал:

— Я подожду на лестнице.

Странный какой-то пристав. Как его еще держат в полицейском управлении! Вышел и затворил за собой дверь.

— Володя, — спросила мама, — что ты сделал?

Мама смотрела ему в глаза тем строгим, требовательным взглядом, который не допускал лжи.

— Я сделал то, что и все, — ответил Володя, — я был на сходке. А потом я вернул студенческий билет.

Мама ничего не сказала ему. Она долго смотрела на него, словно старалась запомнить его лицо в эту трудную минуту.

Мать, самый близкий человек, порой не замечает огромных перемен, которые происходят в сыне. На нее как бы находит ослепление, и, верная своему многолетнему представлению о сыне, она продолжает видеть его таким, каким он был ей особенно дорог. У Марии Александровны не было этого ослепления. Она замечала, как на смену одному Володе приходит другой, новый. И она принимала этого нового, старалась понять его и найти с ним общий язык.

Володя почувствовал во взгляде матери что-то незнакомое — скорбное и прощающее. И он вдруг подумал: «Наверное, так она смотрела на Сашу…»

Девятая глава

Глухо зазвенела связка ключей. Дверь тяжело сдвинулась с места и отворилась с надсадным ржавым скрипом. Володя очутился в одиночной камере казанского кремля.

На Володе — серый арестантский халат. Халат велик ему: полы волочатся по земле, а рукава длинны, и их тут же приходится загнуть. В тюрьме не оказалось халатов для семнадцатилетних. Вот и пришлось довольствоваться этим. Халат тяжелый, а не греет. Вероятно, десятки людей, которые до Володи надевали его на плечи, разобрали все запасы тепла.

«Как Саша», — думал Володя, стараясь посмотреть на себя со стороны.

Он запахнул тяжелую суконную полу и принялся обследовать свой новый дом. Он потрогал койку, попытался сдвинуть с места табуретку. Но в камере все оказалось приделанным намертво. Железная койка четырьмя ножками ввинчена в пол. И табуретка тоже застыла на месте. Маленький железный стол растет из стены. Все неподвижно. И ты тоже врастешь в этот каменный тюремный пол, если не будешь двигаться.

Горит тусклый свет. Володя ходит от стены к стене. Пять шагов туда, пять шагов обратно. Надо двигаться, надо ходить. Если остановишься, ноги врастут в пол, как ножки железной табуретки. Надо двигаться, и тогда холодный, покрытый мелкими каплями камень камеры не раздавит тебя!

В углу камеры оказался умывальник. Из него капала вода. Капля за каплей. Капля за каплей. Это было единственное, что двигалось, отсчитывало время. И Володя обрадовался этому слабому источнику движения.

Движение. Движение. Движение.

«А они, видимо, боятся меня, раз нарядили в арестантский халат, оградили тяжелыми каменными стенами и повесили на дверях большой замок!» — подумал Володя. И что-то озорное затеплилось в его глазах от этой дерзкой мысли.

Он шагал по камере, а капли воды в умывальнике отсчитывали его шаги. И Володе казалось, что он не топчется на месте, а движется вперед. Все вперед!

Красное морозное солнце светило над древней крепостью. Угловые башни и стены, чугунные прутья бойниц и ворота были покрыты сверкающим инеем. Но сейчас зимняя красота этого древнего сооружения никого не волновала. Для молодых людей, стоящих у ворот, кремль был тюрьмой, застенком, где томились их товарищи.

В воротах, преграждая путь студентам, стоял пристав. Заложив руки за спину, расставив толстые ноги в штанах с лампасами, он уставился тупым взглядом в толпу. А из толпы летели выкрики:

— Мы требуем свидания с арестованными!

— Не имеете права отказывать в свидании!

— У меня здесь брат.

— Молодцы студенты!

Но все эти выкрики отлетали от пристава, как горох от стены. Своим тупым безучастием он еще сильней подогревал толпу.

Немного в стороне, на пригорке, стояли Андрей Поденщиков и Даша. Глаза девушки возбужденно горели. Она все время закусывали губу, чтобы сдержать себя. Ей не терпелось сделать что-то из ряда вон выходящее.

— Я сейчас подойду к приставу и плюну ему в лицо, — говорила она Андрею.

И спокойный, рассудительный Андрей увещевал ее:

— Зачем же так. Разве это поможет?

— Это протест! — стояла на своем Даша. — Как вы думаете, где сейчас Володя? В этой башне? Или в крайнем каземате?

— Не знаю, — отвечал ее спутник.

— А если крикнуть, он услышит?

И Даша, вобрав побольше воздуха, крикнула:

— Володя!.. Володя!..

Каменная лестница. Узкий проход. Темная галерея. Эти мрачные интерьеры огромной крепости-тюрьмы не пропускают ни света, ни звука, ни красок. И голосу Даши не пробиться сквозь эти каменные лабиринты. И он замирает, затухает, как слабая свеча…

День или ночь? Кружит ли обжигающая лицо казанская вьюга или теплой волной неожиданно нахлынула оттепель? Как узнать, что происходит в мире, если сюда, в каземат под крепостью, не проходят лучи солнца и звезд, не проникают звуки, не пробивается жизнь.

А может быть, там, на воле, произошла страшная катастрофа. Погасла жизнь. Остановились реки. Здания рухнули, превратились в развалины и погребены под серым пеплом, как Помпея. И только ты один, заживо замурованный, чудом остался жив.

В камере полная неподвижность. И только вода в умывальнике подает слабые сигналы: жизнь не остановилась… жизнь не остановилась… жизнь не остановилась.

И мысль тоже не замерла — работает, движется.

Володя вдруг вспомнил последнее лето, проведенное с братом. Они сидели вдвоем в комнате за шахматами. Окно было открыто настежь, а чтобы с улицы не залетали мухи, была вставлена рамка с сеткой.

Маняша и Митя играли со своими приятелями. И вдруг одна девочка подбежала к окну и крикнула:

— Сидят, как каторжники за решеткой.

Володя вспомнил, как Саша вздрогнул и долгим взглядом провожал убегающую девочку.

Теперь оказывается, что шутка была пророческой.

Мысли отпирают замки, раздвигают каменные стены и уводят на свободу. Но сами по себе они тяжелые и трудные и не приносят радости. И снова смыкаются стены и запираются замки. И начинает давить тишина.

Володя никогда не думал, что тишина может доставить человеку такие страдания. Тишина мучила его, как жажда. И как человек, одолеваемый жаждой, мечтает о глотке воды, так Володя мечтал услышать любой человеческий голос. Ну хотя бы голос булочника, который, шагая по Ново-Комиссарской с огромной корзиной на плече, кричал: «Горячие французские булки! Горячие французские булки!»

«Если бы брат увидел меня сейчас здесь», — подумал Володя.

Он подошел к стене, прижался к ней плечами, локтями и запрокинутой головой. Стена была холодная и влажная. И Володе вдруг показалось, что он не в Казанском пересыльном каземате, а в тюрьме Петропавловской крепости. И что рядом с ним, в сорок пятой камере, его брат Александр. Он тоже стоит, прижавшись к стене. И это стучит не его собственное сердце, а отдаются удары сердца брата. Эти удары разбивают мертвую тишину. Они звучат оглушающе громко, не давая забыться или впасть в уныние.

«Ты слышишь меня, Володя?» — отбивает сердце брата.

«Я слышу тебя, Саша!» — откликается Володино сердце.

Нет, сердца братьев не просто стучат, разгоняя по венам кровь, они переговариваются по азбуке тюремного перестука, изобретенной братьями Бестужевыми.

«Сейчас за мной придут, — стучит сердце Александра. — Уже у Невских ворот крепости стоит паровой катер, который доставит меня в Шлиссельбургскую крепость, а чуть поодаль, на глубине, покачивается миноносец, который будет меня сопровождать. Но я не хочу, чтобы мой факел погас. Возьми его, Володя».

«Саша, дорогой брат. Всю жизнь я старался быть похожим на тебя. Теперь у нас с тобой разные пути. Если бросить зерно слишком рано, в непрогретую землю, зерно погибнет. Ты ошибся в выборе пути, ты не дождался, пока пожар революции прогреет землю. Теперь я понимаю это, и вся моя жизнь будет посвящена этому великому посеву».

«Прижмись покрепче к стене, и я тоже прижмусь покрепче, чтобы быть ближе к тебе… За мной идут. Прощай, Володя, теперь твой черед бороться».

«Прощай, Саша…»

Холод разливается по жилам. От этого холода слегка лихорадит. Это холод в стене. Оторвись от нее и закутайся получше в свой серый арестантский халат. Интересно, какого цвета было это шершавое сукно? Может быть, зеленого, а может быть, голубого? Здесь в подземелье все краски жизни выгорают, блекнут, растворяются во мраке. Теперь у халата нет цвета. Краска ослепла, как шахтерская лошадь.

Лязг открывающихся дверей оторвал Володю от его размышлений. Володя отпрянул от стены. В дверях стоял тюремщик. Сиплым равнодушным голосом он скомандовал:

— Ульянов, с вещами на выход!