Агния Кузнецова (Маркова) - А душу твою люблю... Страница 15

Однажды, поссорившись с отцом, она в негодовании крикнула ему: «Ты убийца Пушкина!» Леония, помимо поэзии, любила еще и математику, имела большое дарование к ней. Она дома прошла курс политехнического института.

Мария вошла в комнату матери.

– Кто приезжал? Кого ты провожала? – спросила Наталья Николаевна Марию.

– Это, маменька, посыльный был от тети Оли. Она беспокоится о твоем здоровье. Я написала, что тебе лучше.

– Лучше, – сказала Наталья Николаевна, и снова взгляд ее становится потусторонним.

Мария стоит у постели матери и со страхом смотрит на ее замершее лицо.

А Наталья Николаевна думает: «Братья… Митя был ближе всех с Катей… До сих пор я запрещала себе вспоминать ее. Теперь можно. Можно даже пожалеть ее. Но ведь она знала о дуэли! Она могла предупредить меня, и ничего бы тогда не случилось. А потом уцелевшие клочки порванного письма Пушкина Геккерну: «Вы все трое играли такую роль… И наконец госпожа Геккерн…» Эти клочки были найдены в кабинете Пушкина после его смерти… Какую «роль»? Что госпожа Геккерн? Боже мой! Или я многого не знала, недопонимала чего-то очень важного по своей наивности, молодости и любви к сестре?!»

Наталья Николаевна вспомнила, как она с детьми приехала к матери в Ярополец. Наталья Ивановна всегда была нежна с внуками. Она искренне радовалась их приезду, тотчас выпроваживала из дома во флигель своих приживалок: монашек, странниц. Удерживалась от привычки по нескольку раз в день прикладываться к рюмке с наливкой.

Приехали с Полотняного завода и Александра с Екатериной. Их мать встретила прохладнее, но без упреков и насмешек, к чему привыкли дочери с детства.

Был вечер. Детей уложили спать. Ужинали вчетвером: мать и ее дочери. И когда горничная унесла остатки пищи и посуду, навела порядок на столе и удалилась, Наталья Николаевна сказала с волнением:

– Маменька, мы с Александром Сергеевичем хотим предложить Азиньке и Коко переехать жить к нам, в Петербург, как вы на это смотрите?

– К вам, в Петербург? – изобразила крайнее изумление Наталья Ивановна, хотя дочери уже не раз писали ей об этом. – Но где же взять такие деньги? Жизнь в Петербурге дорога. Я почти разорена. Я ничего дать не в состоянии.

– Мы и не просим. Ничего не просим у вас, маменька, мы сговорились с Дмитрием. Он сможет каждой из нас выплачивать в год по четыре с половиной тысячи рублей, – сказала Александра.

– Мы будем экономны, маменька, нам этих денег хватит, – добавила Екатерина.

– Не сидеть же им всю жизнь на Полотняном заводе. Они же невесты, маменька! – снова вступилась за сестер Наталья Николаевна.

Да, они были действительно невестами, и по тем временам уже не первой молодости, особенно Екатерина.

Последний довод поколебал решительность Натальи Ивановны: «В самом деле давно пора девок с рук сбыть». Но все же сразу дать согласие было не в ее характере.

Она притворно зевнула, сослалась на нездоровье и отложила разговор до завтра.

Когда Наталья Ивановна покинула столовую, сестры оживились.

– Как будто бы возражать не будет! – ликовала Екатерина, представляя себя в Петербурге, и, подхватив Александру, закружилась с ней по комнате. – Это мы на балу, Азинька! Так! Еще один тур!

Но Александра отстранила сестру и остановилась посреди комнаты в задумчивости. Она вспомнила, как мать расстроила ее свадьбу с Александром Юрьевичем Поливановым, который делал ей предложение, искренне любил ее, и она отвечала ему тем же. Тоже вначале будто бы согласилась, а потом решила по-своему. Так же может поступить и теперь.

На другой день Наталья Ивановна милостиво разрешила старшим дочерям переселиться в Петербург к Пушкиным.

Из Яропольца ехали на Полотняный завод в самом веселом настроении. Александра и Екатерина мечтали о Петербурге. Наталью Николаевну радовала возможность жить вместе с сестрами.

Сестры еще надолго задержались на Полотняном заводе. Наталья Николаевна поджидала Пушкина. Она с сестрами ездила тогда в Калугу на Губернские балы, на спектакли. Время проводили весело. Чаще всего бывали в обществе чиновника особых поручений Хлюстина, за которого Наталья Николаевна мечтала выдать замуж Екатерину, и с Убри, сосланным в Калугу, который явно был по душе Александре. Узнав об этом, Пушкин с обычной своей прозорливостью писал жене:

…оба влюбятся в тебя; ты мешаешь сестрам, потому надобно быть твоим мужем, чтобы ухаживать за другими в твоем присутствии, моя красавица.

И еще он писал ей тогда, заботясь, как всегда, о ее здоровье, с присущим ему юмором:

Верхом не езди, а кокетничай как-нибудь иначе.

В конце августа Пушкин приехал на Полотняный завод. Наталья Николаевна была счастлива: муж с нею, дети не болели.

Лето стояло жаркое. Они жили в Красном доме: большом деревянном здании – красном, с белыми колоннами по фасаду. В доме четырнадцать комнат. В обширном зале – круглый стол. С потолка спускались золоченые люстры, их верх украшали искусно исполненные золотые снопы колосьев.

Со стороны сада широкие ступени подъезда Красного дома вечерами освещались двумя висячими фонарями.

Как любили Пушкин и Наталья Николаевна этот уголок Полотняного завода! От дома шли березовые аллеи. А в стороне поднималась заросшая акациями, остроконечная горка, по дорожкам, серпантином опоясывающим ее, часто гуляли Пушкины, эту горку называли «улиткой». Дорожки сада были посыпаны красным песком. Дом стоял у обрыва, фасадом к прудам, и к ним от подъезда вниз вели каменные ступени.

Обрыв обступали ели, причудливо подстриженные. А пруды, окаймленные ивами, охватывали полуостров с плодовыми деревьями, посредине которого стояла красная беседка из двух восьмиугольных башен. Пушкин любил бывать в этой беседке, он писал там стихи, и несколько его стихотворений, написанных прямо на стене, долго хранились в ней. А беседку называли «пушкинской».

Это тогда, в августе 1834 года, из Полотняного завода Пушкин писал теще Наталье Ивановне великое признание в любви к своей жене:

…поздравляю Вас со днем 26 августа (день ангела Натальи); и сердечно благодарю вас за 27-ое (день рождения Натальи Николаевны). Жена моя прелесть, и чем доле я с ней живу, тем более люблю это милое, чистое, доброе создание, которого я ничем не заслужил перед богом.

6 сентября на четырех тройках выехали из Полотняного завода семья Пушкиных и сестры в сопровождении Дмитрия Николаевича. На двух подводах везли поклажу.

Пушкины переехали в большую квартиру на Гагаринскую набережную, где прежде жили Вяземские. В меньшей половине разместились сестры. Большую заняли Пушкины.

Наталья Николаевна вспоминает первый выход в свет сестер. День и ночь готовили они туалеты, по нескольку раз переделывали прически, отчаивались и радовались. Тетушке Екатерине Ивановне Загряжской пришлось принарядить и этих племянниц.

В свете на них обратили внимание только как на сестер госпожи Пушкиной. Александра подметила это сразу и помрачнела, а Екатерину не покидало радостное волнение, что наконец-то она в Петербурге, на балу.

Тетушка Загряжская приняла все возможные меры, чтобы Екатерину зачислили во фрейлины императрицы. И это ей удалось. Но жить во дворце она не посоветовала племяннице. И та по-прежнему жила у Пушкиных.

Пушкин писал Наталье Николаевне из Тригорского:

Здорова ли ты, душа моя? и что мои ребятишки? что дом наш, и как ты им управляешь?

Управлять домом становилось труднее. Родился второй ребенок – сын Александр, в доме жили сестры. Мучили всегдашние нехватки денег, угнетали долги. Помимо ведения хозяйства и материнских обязанностей, она должна присутствовать на балах, на раутах, сопровождать императрицу во время выездов.

Но Пушкин верил в ее умение вести дом и управляться с детьми.

Ты, мне кажется, воюешь без меня дома, сменяешь людей, ломаешь кареты, сверяешь счеты, доишь кормилицу. Ай-да хват баба! что хорошо, то хорошо.

Пушкин знал, что жена его умна и не ошибется в своих действиях, несмотря на молодость.

Ты умна, ты здорова – ты детей кашей кормишь…

А как он скучал, будучи в разлуке с Натальей Николаевной, как делился со своим понимающим другом и настроением своим и делами:

…не еду к тебе по делам, ибо и печатаю Пугачева, и закладываю имения, и вожусь и хлопочу – а письмо твое меня огорчило, а между тем и порадовало; и если ты поплакала, не получив от меня письма, стало быть, ты меня еще любишь, женка. За что целую тебе ручки и ножки. Кабы ты видела, как я стал прилежен, как читаю корректуру – как тороплю Яковлева! Только бы в августе быть у тебя.

Или еще более позднее письмо из Москвы:

…у меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист. Будучи еще порядочным человеком, я получал уже полицейские выговоры… Что же теперь со мною будет? Мордвинов будет на меня смотреть, как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона; черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом! Весело, нечего сказать.