Агния Кузнецова (Маркова) - А душу твою люблю... Страница 16

Или еще более позднее письмо из Москвы:

…у меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист. Будучи еще порядочным человеком, я получал уже полицейские выговоры… Что же теперь со мною будет? Мордвинов будет на меня смотреть, как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона; черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом! Весело, нечего сказать.

Ночью Наталье Николаевне стало совсем плохо. Мучил страшный кашель. Она задыхалась. От слабости закрывались веки, и бессильные руки леденели, а лоб покрывался мелкими каплями пота.

Родные беспомощно суетились около больной, пока наконец доктор не выпроводил всех из комнаты, оставив в помощь себе сестру милосердия и Констанцию.

Девочек насильно отправили спать. Петр Петрович, Александр, Григорий и Мария остались в гостиной.

К утру больная затихла. Задремали, сидя на диване, Александр, Григорий и Мария. Петр Петрович неслышно прокрался в комнату Натальи Николаевны, уговорил отдохнуть доктора и Констанцию. Петр Петрович сидел в кресле и глядел на исхудавшее, но все еще прекрасное лицо Натальи Николаевны и думал о том, сколько же страданий выпало на ее долю. Он, когда познакомился с нею и начал посещать ее дом, вначале просто жалел ее. Жалость родила решение жениться и помочь ей. А потом, когда узнал ее ближе, он полюбил ее всем сердцем, на всю жизнь. И вот она уходит от него. Как же он переживет свое одиночество?

В 1854 году он заболел холерой. Дни перемешались с ночами. Но когда бы он ни открывал глаза, постоянно встречал ее взгляд, полный боли и волнения. Она сидела, подавшись вперед, то в кресле, то возле кровати, как воплощение отчаяния. Но в горе не теряла мужества и самоотверженно ухаживала за ним. И потом, когда ему стало лучше, доктор с улыбкой спросил: «Ну, как, Петр Петрович, на том свете? А это ведь ваша жена вырвала вас у смерти».

– Констанция, – чуть слышно неожиданно говорит Наталья Николаевна, – а бывшую гувернантку госпожу Стробель с тех пор, как я заболела, навещал кто-нибудь? Ведь она старая и совсем одинокая!

– Как же, Наталья Николаевна, были у нее Лизонька и Соня.

– А у старика? – беспокоится Наталья Николаевна о своем лакее, прослужившем у Ланских много лет, которому она сняла комнату поблизости, чтобы навещать его.

– Он сам заходил вчера. И чувствует себя неплохо, – успокаивает ее Констанция.

В детстве Наталью Николаевну называли скромницей и молчуньей. Она была молчалива и в юности. Предпочитала молчание болтовне и позднее, когда вышла замуж за Пушкина и появилась в великосветском обществе, в разгар своего успеха, в расцвете своей удивительной красоты и очарования.

Трудно привыкала Наталья Николаевна к великосветскому обществу. Не любила она петербургские сплетни, неинтересно ей было заниматься пересудами. И она молчала. Не пыталась обзаводиться выгодными друзьями. Она писала брату:

…Тесная дружба редко возникает в большом городе, где каждый вращается в своем кругу общества, а главное, имеет слишком много развлечений и глупых светских обязанностей, чтобы хватало времени на требовательность дружбы.

Молчание Натальи Николаевны в свете расценивали по-разному. Некоторые считали, что молчала она из-за недостатка ума, другие думали – из гордости.

Из блестящего Петербурга душа ее всегда стремилась в милую, милую Калугу и, когда вырывалась в Полотняный завод, была весела, энергична и даже разговорчива.

Пушкин писал ей:

Описание вашего путешествия в Калугу, как ни смешно, для меня вовсе не забавно. Что за охота таскаться в скверный, уездный городишко, чтобы видеть скверных актеров, скверно играющих старух, скверную оперу? что за охота останавливаться в трактире, ходить в гости к купеческим дочерям, смотреть с чернию губернский фейворок, когда в Петербурге ты никогда и не думаешь посмотреть на Каратыгиных и никаким фейвороком тебя в карету не заманишь. Просил я тебя по Калугам не разъезжать, да, видно, уж у тебя такая натура.

«Да, такая натура была и осталась, – подумала Наталья Николаевна, – в душе я никогда не была великосветской дамой. Одна только видимость. Вот Дарья Федоровна Фикельмон – это другое дело. Аристократка до кончиков пальцев».

Именно на нее и начала было равняться Наталья Николаевна, появившись в свете, но вскоре ей это надоело, и она осталась сама собой.

В памяти возник образ Дарьи Федоровны Фикельмон, жены австрийского посла в Петербурге, графа Шарля Лу Фикельмона. Она была внучкой знаменитого полководца Голенищева-Кутузова и дочерью Елизаветы Михайловны Хитрово – близкого друга Пушкина.

Когда Александр Сергеевич умирал и Елизавета Михайловна узнала об этом, она примчалась в дом Пушкина, не переодевшись, как была дома, растрепанная, с покрасневшими от слез глазами. Доктор Арендт сказал ей, что к Пушкину входить нельзя. Она не послушалась, насильно открыла дверь и вся в слезах бросилась на колени перед его постелью. Она не уходила из дома Пушкиных до смерти поэта.

Графиня Дарья Федоровна Фикельмон после смерти Пушкина проявила к Наталье Николаевне особую привязанность. Ее встречи с Натальей Николаевной всегда были сердечные, искренние, запоминающиеся. Она глубоко понимала нелегкую жизнь, тяжелое состояние вдовы Пушкина, величие которого Дарья Федоровна представляла себе совершенно ясно. Она умерла 10 апреля 1863 года в Вене, несколькими месяцами раньше Натальи Николаевны.

Часто, очень часто Наталья Николаевна вспоминала Дарью Федоровну, которую в свете называли просто Долли.

Первый раз она увидела Долли на балу, отметила, что она походила на свою мать чертами лица, разрезом глаз. Но мать была некрасива, в образе Долли материнские черты стали прелестны, ярки, привлекательны.

Наталья Николаевна вспомнила маскарад, который продолжался до 6 часов утра. Было очень весело, особенно ей, только недавно появившейся в свете.

Гремел оркестр. Пары скользили в вальсе, неслись в галопе, радовали глаз изящной мазуркой, соревновались темпераментом в кадрили. Долли танцевала тогда кадриль в костюме XVIII века. На ней был голубоватый парик, который по контрасту с ее темными, оживленными глазами удивительно шел ей. От тонкой талии поднимался пышный кринолин. Она танцевала изящно, с увлечением и абсолютным знанием разговаривала с послом о политике, спорила с Пушкиным о стихах, напечатанных в последних номерах журналов, а Вяземскому высказывала свое мнение о недостатках живописи современных итальянских художников.

Наталья Николаевна прислушивалась к разговору. У нее тоже был свой взгляд и на стихи и на другие произведения искусства, но она не решалась об этом говорить ни с кем, кроме Пушкина.

На этом балу так же, как во время других встреч с графиней Фикельмон, Наталью Николаевну смущал пристальный взгляд Долли. Она не могла знать, как в своем дневнике Долли Фикельмон писала о ней:

Это очень молодая и очень красивая особа, тонкая, стройная, высокая – лицо Мадонны, чрезвычайно бледное, с кротким, застенчивым и меланхоличным выражением, – глаза зеленовато-карие, светлые и прозрачные, взгляд не то чтобы косящий, но неопределенный, – тонкие черты, красивые черные волосы.

И еще:

Поэтическая красота госпожи Пушкиной проникает до самого моего сердца. Есть что-то воздушное и трогательное во всем ее облике – эта женщина не будет счастлива, я в том уверена! Сейчас ей все улыбается, она совершенно счастлива, и жизнь открывается перед ней блестящая и радостная, а между тем голова ее склоняется и весь облик как будто говорит: «Я страдаю». Но какую же трудную предстоит ей нести судьбу – быть женою поэта, такого поэта, как Пушкин.

И снова через год, после раута у Фикельмонов:

Самой красивой вчера была, однако же, Пушкина, которую мы прозвали поэтической, как из-за ее мужа, так и из-за ее небесной и несравненной красоты. Это образ, перед которым можно оставаться часами, как перед совершеннейшим созданием творца.

В Петербурге Дарья Федоровна Фикельмон получила прозвище Сивиллы Флорентийской, то есть предсказательницы будущего своим знакомым, а порой предугадывающей общественные события. И как же верно предсказала она судьбу Натальи Николаевны!

– Какую же трудную предстояло мне нести судьбу, быть женою поэта, такого, как Пушкин, – шепчет Наталья Николаевна, не зная, что об этом так много думала Долли Фикельмон.

Она закрывает глаза. Страдальческий излом брови становится еще ярче, у губ углубляются морщинки от физической и душевной боли.

Ольга Сергеевна Павлищева, сестра Пушкина, еще в 1835 году писала мужу, имея в виду Наталью Николаевну:

Вообрази, что на нее, бедную, напали… Почему у нее ложа в спектакле, почему она так элегантна, когда родители мужа в такой крайности, словом, нашли пикантным ее бранить.