Александр Чаковский - Невеста Страница 16

— Судя по всему, он не выровнялся, — задумчиво произнес Митрохин.

— Однажды — это было в начале пятьдесят шестого года, — продолжала Анна Абрамовна, — мы говорили на уроке о Маяковском. Я задала ребятам написать сочинение на тему «Почему я люблю поэзию Маяковского». Когда я открыла дома тетрадку Володи Харламова, в глаза мне бросился крупно написанный заголовок «Почему я не люблю поэзию Маяковского». Уже с первых абзацев я поняла, что это сумбурное сочинение написано Володей просто в знак протеста. Поэзию Маяковского он знал плохо, аргументы его были беспомощны. Краем уха он слышал, что Ленин однажды без особой похвалы отозвался о стихах Маяковского… Очевидно, я не сумела убедить своих учеников, в том числе и Володю, что Маяковский достоин их любви. Я решила позвать Володю домой, поговорить с ним, доказать ему, что Маяковский воспевал именно то дело, за которое отдал жизнь его отец. В классе я сказала, что отметки Харламову пока не выставляю…

Жихарева сделала паузу. Глаза ее изменили свое выражение, чуть сузились, стали холодными, даже злыми.

— Прошло два-три дня. Меня вызвал директор школы Крылов. Его назначили к нам сразу после войны. Это был карьерист. Детей он не любил. Он точно знал, какое положение занимают родители каждого из наших учеников. Отношение его к детям было, как говорится, соответственное. Так вот, Крылов вызвал меня и спросил, не было ли в классе каких-нибудь происшествий. Он сидел за столом, а я стояла. У нас в школе было принято стоять, когда с тобой говорит директор. Я ответила, что ничего особенного в моем классе не произошло. Тогда Крылов спросил меня о сочинении Володи Харламова — откуда он узнал о нем, ума не приложу. Я призналась, что такое сочинение было, но я не вижу в нем ничего особенного. Убеждена, что Крылов не читал Маяковского, за исключением тех стихотворений, знание которых было обязательно в школе и в пединституте. Однако он широко раскрыл глаза и многозначительно произнес: «Вы не видите ничего особенного в том, что один из ваших учеников поносит лучшего поэта нашей эпохи?» Мне стало и смешно и горько. Я спросила: «Неужели вы придаете такое значение глупой мальчишеской выходке?» Ничего не ответив на мой вопрос, он сказал: «Пришлите ко мне Харламова». Это меня страшно взволновало. Я знала характер Володи. До сих пор я делала все от меня зависящее, чтобы Володя никогда не встречался с директором. Но сейчас я была не в состоянии что-нибудь изменить: Крылов никогда не забывал своих распоряжений. Мне пришлось послать Володю к нему.

При их разговоре никто не присутствовал. Но слухи о нем поползли уже на другой день. Директор якобы спросил Володю, как он посмел написать, что не любит Маяковского. Володя, в свою очередь, спросил, любит ли Маяковского сам директор. Крылов ответил, что каждый советский человек его любит и что этого поэта нельзя не любить. Володя сказал: «Докажите». В ответ на это директор сказал Володе, что у него нет гордости советского человека. Тогда Володя спросил Крылова, был ли он на фронте. Все в школе знали, что Крылов не был на войне — то ли по болезни, то ли имел броню. Такой вопрос он не мог воспринять иначе, как оскорбление. В результате Крылов замахнулся на Володю и выгнал его из кабинета. Два дня после этого я умышленно ни о чем не спрашивала Володю. На третий решила с ним все-таки поговорить. На вопрос, что произошло в кабинете директора, Володя ничего не ответил. Я настаивала, но Володя молчал. Потом вдруг спросил: «Скажите, Анна Абрамовна, разве это справедливо, что такой человек, как мой отец, погиб на фронте, а такой, как наш директор, живет на свете?» Я не знала, что ему ответить. Володя стоял передо мной, напряженный, взгляд его широко раскрытых глаз был устремлен на меня в ожидании ответа… Конечно, я не молчала. Я произносила общие слова, убеждала его в необходимости быть выдержанным, говорила, что Крылов — как-никак старший, а старших надо уважать…

Жихарева безнадежно махнула рукой и тяжело вздохнула.

— На следующий день ко мне подошла учительница истории, секретарь нашей парторганизации, и сказала, что Володя Харламов явился к ней с просьбой обсудить на партийном собрании вопрос о директоре школы. При этом он добавил, что его просьбу поддерживают многие ученики. Не скрою, я сильно взволновалась и упросила секретаря никому ничего не говорить, по крайней мере до тех пор, пока я не побеседую с Володей. Я не сомневалась, что в любом случае Володю исключат из школы. Необходимо было во что бы то ни стало остановить его, заставить отказаться от своего заявления. Признаюсь, в тот момент я забыла обо всем — о педагогике, о чувстве правды и справедливости, которое обязана воспитывать в своих учениках. Я думала только о том, как спасти Володю. Свой разговор с ним я до сих пор вспоминаю со стыдом. Я говорила ему, что жизнь сложна, что нельзя лезть на рожон, что если он не возьмет себя в руки, то ему предстоит трудная, несчастливая судьба не только в школе, но и после того, как он окончит ее и станет самостоятельным человеком…

Жихарева умолкла.

— Как же реагировал на все это Володя? — прервал молчание Митрохин.

— Володя выслушал меня и сказал: «Анна Абрамовна, вы знаете, что наш директор — плохой человек. Он не был на фронте, потому что и тогда был трусом. Вы знаете это не хуже меня. Почему же вы требуете, чтобы я взял назад свое заявление?» Что я могла ответить ему? Согласиться с ним? Сказать, что он прав и должен действовать так, как подсказывает ему совесть? Но это значило просто погубить его. Разговаривать с Крыловым было совершенно бесполезно. Я знала, что он использует коллективное заявление как повод, чтобы расправиться и с ребятами, и с неугодными ему преподавателями. Сознавая все это, я тем не менее стала убеждать Володю, что наш директор не такой уж плохой человек, что надо быть снисходительным к людям и, кроме того, думать о себе… Что коллективные заявления у нас не поощряются. Словом, я стала внушать ему тот самый «здравый смысл», который сама в душе ненавидела. Помню, мы разговаривали после уроков в пустом классе. Володя сидел на том самом месте, где сидите сейчас вы, и смотрел на меня широко раскрытыми, немигающими глазами. И я вдруг поняла, что с этой минуты Володя перестал верить мне, а может быть, поколебалась и его вера в людей вообще.

Жихарева снова замолчала.

Раздался звонок, и тотчас школа наполнилась голосами, смехом, шарканьем ног, стуком дверей.

Только двое старых людей молча сидели в пустом классе, погруженные в свои невеселые мысли. Первым заговорил Митрохин.

— Что же произошло с Володей потом?

— Потом вообще все переменилось, — сказала Жихарева. — То, о чем я рассказала, случилось в конце января, а в феврале был Двадцатый съезд. Крылов очень быстро понял, что настали новые времена. Он стал заигрывать с учениками и учителями, ездил домой к наиболее влиятельным родителям, в разговорах с преподавателями сам говорил о своих ошибках, просил ему помочь… Словом, дело с коллективным заявлением замяли.

— Это все? — спросил Митрохин.

— Нет, — ответила Жихарева. — Это не все. Вскоре произошло второе столкновение Володи с Крыловым… Я уже сказала, что наш директор резко изменил свое поведение. Полувоенный костюм он сменил на штатский пиджак, стал вставать из-за стола, когда в кабинет входил учитель, пользовался любым поводом, чтобы заклеймить культ Сталина. Более того, он намекал, что и сам был жертвой этого культа: в свое время его не призвали в армию якобы потому, что кто-то из его дальних родственников был арестован в тридцать седьмом году… Однажды в учительской, вспомнив по какому-то поводу о Харламове, директор назвал его «сыном энкаведешника» и при этом двусмысленно ухмыльнулся. Меня это покоробило. Этот эпизод прошел бы бесследно, если бы…

— Если бы о нем не узнал Володя? — догадался Митрохин.

— Не знаю, кто ему передал. Поздно вечером у меня дома раздался звонок. Я открыла дверь. На пороге стоял Володя. Он был до крайности возбужден. Я хотела дать ему возможность успокоиться, предложила чаю. Но он, едва успев войти в комнату, резко спросил: «Это при вас оскорбили моего отца-чекиста?» Я сказала, что словам Крылова не надо придавать никакого значения: ведь все в школе знают, что отец Володи был начальником заставы и погиб в первые дни войны, защищая страну. Кроме того, сказала я, формально Крылов был прав: пограничные войска действительно входили в НКВД. Володя молчал.

— Он пошел к Крылову? — спросил Митрохин.

— Нет. Совсем нет. С Володей произошло обратное тому, что можно было ожидать. Он знал решения Двадцатого съезда. Видимо, ему казалось, что главное теперь — обличение недостатков прошлого. Тогда это носилось в воздухе. Нет, он не пошел к Крылову. Но прошло несколько месяцев, и имя Харламова снова выплыло на поверхность. Он выступил на общем школьном собрании и сказал, что теперь настало новое время и все можно называть своими именами. Я-то знала, что он имел в виду. Он просто хотел сказать, что теперь такому человеку, как Крылов, можно будет без опаски говорить правду в глаза. Но Володю неправильно поняли. Собранию показалось, что он хочет бросить тень на все наше прошлое. Еще вчера это было бы воспринято иначе. Но собрание, о котором я говорю, происходило поздней осенью пятьдесят шестого года. Вы помните то время: война в Египте, венгерские события… Слова Володи вызвали бурю негодования. Теперь уже на него обрушились и преподаватели, и его товарищи. Володю обвинили в том, что он нигилист, что ему недороги дела отцов. Это Володе-то! Он сидел в дальнем ряду зала. Я обернулась и увидела, что губы его плотно сжаты, а глаза полны слез… И я поняла, что происходит сейчас в сердце, в неокрепшем мозгу этого мальчика. Он был оскорблен, растерян, сбит с толку… Я попросила слово… Пожалуй, это было самое неудачное выступление в моей жизни. Мне казалось, что только защищать Володю я не имею права. Я искренне считала, что в его характере много отрицательных черт, он был слишком резок, самоуверен, даже груб, — ведь, в сущности, он был еще мальчик, просто мальчик, трудное детство которого совпало со сложным переломным временем… Я говорила и о том, что во многом виноваты мы сами, виновата гнетущая атмосфера, сложившаяся в нашей школе. Мое выступление было сумбурным. К тому же я, несмотря на весь свой многолетний опыт, очень волновалась… Выиграл от всего этого только Крылов. Он взял слово и спокойным, медоточивым голосом заявил, что выступления большинства преподавателей и учеников свидетельствуют о политическом здоровье коллектива школы, что в тот момент, когда международная контрреволюция пытается использовать обстановку, сложившуюся после Двадцатого съезда… Словом, вы понимаете… Крылов даже как бы защищал Володю. Подчеркнул, что он сирота, сын погибшего фронтовика и заслуживает особого внимания, хотя, добавил он, «в голове у него каша, и школа должна позаботиться»… Но Володя неожиданно встал и крикнул: «Вы лжете!» На другой день на педагогическом совете обсуждался вопрос о его исключении из школы. Оставили его большинством в два голоса. Среди тех, кто голосовал за то, чтобы оставить Володю, был и Крылов. Мы еще не знали, что он от нас уходит. Вскоре его не то назначили директором другой школы, не то отправили на курсы повышения квалификации.