Борис Ряховский - Отрочество архитектора Найденова Страница 16

В недрах кладбищенской тишины возник глухой, утробный вой, который достиг ушей Седого. Он достал свое оружие, намотал шнурок на руку.

За пустоглазой коробкой с разлохмаченными камышовыми стенами стоял целехонький дом, сиял окнами. На крыше дома, на крыше сарая, радуя в этой безжизненности, как радовал бы цветущий город с его плотной, сверкающей росой зеленью, толкались, вертелись, расхаживали голуби, нежились, распустив крылья веерами. Два плеких, невиданно крупных, белогрудых, с угольно-черными пятнами на боках, на краю крыши хлестались крыльями. По очереди наносили резкие щелкающие удары крыльями, разбегались, вертелись, танцуя, стращали друг друга клокотаньем, сходились и хватали друг друга за роскошные чубы.

Седой упал в бурьян. Лежал долго, ждал, высматривал.

Солнце грело сквозь рубашку; стрекот кузнечиков, пенье невидимых жаворонков, скрип сухого бурьяна под ветром — множество чуть слышных звуков степи сплавилось в ровный шум. Вой не повторялся. Птицы влетали и вылетали в раскрытую дверь сарая. Может быть, Мартын или кто другой, приставленный сторожить голубей, засек Седого и сейчас злорадно наблюдает за ним? Седой вытянул из бурьяна обломок обруча, швырнул. Шум крыльев пробил человеческий вопль:

— …а-а-а-то!

В крике были ужас и призыв. Кричала жертва Мартына!.. Он уехал вечером… Покормил голубей, проверил, насторожил ловушки и уехал… А в ловушку попал случайный человек — прохожий ли, шофер…

— Иду! — сказал Седой дрожащим голосом, поднялся, пошел к дому.

Шел он, как ходят по дну с острыми камнями, — чтобы не задеть провода или какой настороженной нити. Воткнув в карманы трясущиеся руки, он пересек вытоптанное пространство перед сараем. Ударом ноги распахнул дверь в сени, отскочил. Его окатило сырым холодом.

Седой сделал шажок, другой, глянул через порог. Под ногами в черной яме погреба полуголый человек протягивал к Седому руки и тянул свое страшное сиплое «сгысс»…

Седой подтянул лестницу, она стояла у сарая. Лестница была тяжелая, выламывала руки. Седой выкрикивал ругательства, грозил Мартыну раскурочить, разгромить, взорвать его гнездо, бодрил, распалял себя!.. Выступом перекладины лестница зацепилась за порог, Седой нагнулся, с боязнью скосив глаза на человека, мычащего, скачущего там, внизу, — и узнал Мартына!

Он очнулся за домами. Он твердил безотчетно, не слыша себя: — Ты хотел меня поймать, да? А сам попался, да?.. Сволочь! Сволочь! Сволочь! Сам попался! Сам, понял?..

Мучило зрелище скачущего человека, лезли, тыкали в глаза его руки, уши были полны его мычаньем.

В слезах Седой бросился к разъезду. Невыносимо было знать о человеке, воющем в яме по-звериному. Но ведь для него, Седого, была предназначена яма, это он должен был выть и царапать ногтями стенки, а потом упасть лицом в грязь и умереть. Его останки выбросили бы наверх, и там догнивали бы они в бурьяне между кучами мусора и ржавыми частями кроватей.

Так пусть, пусть он сдохнет в своей ловушке, беспощадный страшный человек!.. Седой пятился, глядя на скелеты домов. Внезапно боковым зрением он увидел человека и, еще не рассмотрев его — человек был далеко, шел от разъезда, — понял: видали его, выслеживали!

Седой бежал и бежал, уже не видя пространства перед собой, воздуху не хватало, боль в подреберье перехватывала дыхание. Нога угодила в сусличью нору. Седого кинуло вбок, он полетел головой вперед, судорожно перебирая ногами и взмахивая руками, будто разгребал воду. Степь то уходила из-под ног — он проваливался, — то круто набегала, так что колени оказывались на уровне груди, когда он вскидывал ноги. Его выбросило на ровное место, ноги разъехались, он повалился ничком, щекой в высыпку гальки, закрыл голову руками…

Услышал скрежет гальки под ногами, открыл глаза, готовясь вскочить, ударить головой, бежать. Увидел перехваченную ремешками сандалий ступню, крестик пластыря на лодыжке.

— Евгений Ильич! — прохрипел Седой. — Евгений Ильич!.. Они еще не успели опустить лестницу, как Мартын, подвывая и раскачиваясь, уже лез наверх. Он вывалился в дверь, забегал по двору. Он хлопал себя руками крест-накрест, он сбросил майку и подставлял солнцу то грудь, то спину и беспрерывно шипел, втягивая воздух, выдыхая его.

Евгений Ильич поймал Мартына за руку, худую, обтянутую гусиной кожей, набросил на него китель, навернул одеяло. Тот силился говорить, его трясло, выходило что-то такое: «Тсссешпо»…

Седой искал белую. Обошел сарай, перевернул ящики, через сени прошел в дом. Стены были в трещинах, в дырках от гвоздей; раскладушка, на ней матрац.

На середине комнаты Евгений Ильич накачивал примус, на котором стояла кастрюлька с водой: кипятил чай для Мартына.

Белую и с ним рябого, своего старика, связанных, Седой нашел в недрах заросшего бурьяном двора, в загородке из кольев и обрывков рыбацкой сети.

Рябой то принимался бегать вдоль сетки, то просовывал голову в ячейку сети и с силой упирался лапами. Он был из тех, что и белая, — связанный, пешком, но придет домой. Распалившись, бросился на белую, трепал, та просительно уркала. Рябой сконфуженно моргал и отходил. Белая бежала за ним, прижималась нежно и терлась головкой о его грудь. Миг длилась его растерянность. Он толкал грудью белую — прочь, ничто мне не мило здесь, — вновь пытался протиснуться в щель. Он сломал перья хвоста, насорил в загородке пухом и мелким пером.

Седой освободил рябого от нитяных пут, отпустил. Рябой, не завершив круга, ушел в степь. Седой слегка ослабил связку белой: чего ей мучиться со связанным крылом. С птицей в руках вышел из дому. Предложил Евгению Ильичу уйти с ним.

Евгений Ильич закивал: да, только напоит чаем хозяина. Мартын захрипел: вот ведь, дескать, случай, вчера вечером в потемках переходил из голубятни в дом и угодил в открытый погреб. Если бы не Седой — конец… На разъезде не знали, что хозяин здесь: приехал поздно, в казарме спали.

— Обойдется без чая, — сказал Седой. — Пойдемте отсюда, Евгений Ильич.

Мартын спросил, зачем он взял голубку. Язык его не справлялся со словами. Укутанный в китель и одеяло, он был как тряпичная кукла, из которой высыпались опилки.

— Потому что краденая, — ответил Седой, чувствуя, как от гнева у него расширяются зрачки.

— К-как краденая? — Рука Мартына, вздрагивающая, белая, с синими ногтями, была бессильна удержать отворот одеяла. — Цыг-ган п-принес, г-говорит, давай деньги… сказал, Седой продает парой. Трояк надбавка за рябого… когда он даром не нужен.

— А то вы не знаете, что голубка краденая? — Седой спросил это издевательски.

Евгений Ильич покачал головой с осуждением Мартын кротко, с благодарностью взглянул на Евгения Ильича. Предложил взять взамен белой выводного из-под семиреченских тошкарей. Седой отвернулся. Мартын вернулся из сарая с белой птицей — легкой, с черными выпуклыми глазами, на груди длинные поперечные ряды перьев закручивались в махровую розу. Вынес дымчатую тучную птицу:

— Турман, старинная русская порода… Меняемся?

Седой делал знаки Евгению Ильичу и, когда тот наконец подошел, зашептал:

— Уйдем скорее, скорее!

— Как можно, Ваня, — зашептал в ответ Евгений Ильич. — Его надо домой доставить, он сам не доберется… Твои страхи…

— Да вы его не знаете! Он притворяется, — в раздражении зашептал Седой, — он хитрит, момент выбирает.

— Ну какой еще момент, что вы там с Сережей вообразили, он сам не свой, — с досадой перебил Евгений Ильич. — Ловушки какие-то, капканы!..

— Тише… — Седой замолк: за спиной Евгения Ильича стоял Мартын, держал кружку обеими руками.

— Три года назад у меня сердце схватило, — заговорил Мартын, будто не слышал их разговора, — на улице ручьи… Голубь сел на подоконник. Я заплакал, не стыдно сказать хорошо, как в детстве. Был кочегаром в юности, мечтал иметь часы марки «Павел Буре», их только машинистам выдавали. Не получил часов — не жалею. А вот что голубей хороших не завел, как в детстве мечталось… Вышел из больницы — и в Ташкент, Хиву, Москву за голубями. Мечтается, знаете, вывести породу для наших мест, у нас ветра, только сильная птица летает. — Мартын жадно тянул чай, так что кожа обтягивала костистый лоб. — Я денег не жалею, у меня птица первый сорт!.. На праздник не скупятся. По службе обгоняют молодые, с дипломами, я все по линии мотаюсь: шпалы, костыли…

Мартын говорил, говорил, он стал красен, в возбуждении хватал Евгения Ильича и Седого однажды схватил за локоть горячими руками. Седой отскочил, вновь указал Евгению Ильичу в сторону разъезда. Но тот не желал замечать его знаков, а пытался остановить болтовню Мартына и увести его, уложить в тени на раскладушку: он верил Мартыну и не верил Седому!.. А Мартын… Мартын не мог отнять белую — сил не было, он тянул время, ждал своих.

— Вы ему верите!.. Будто он не знает, что белая краденая? — сказал Седой.