Борис Ряховский - Отрочество архитектора Найденова Страница 17

Мартын услышал, он влез между ними, с готовностью стал повторять свой рассказ — как Цыган пришел к нему в отделение дороги с голубями за пазухой. При этом просил о продаже не проговориться Жусу…

— Жусу?.. Не проговориться? Вы все врете! — выкрикнул Седой, обмирая, зная, что губит себя, но сорвало его, понесло, не остановиться — летит, пропал!.. — Все боятся вас. Я видел! Самые страшные люди, которые так, втихую!..

Мартын повернулся к Седому, вывалился из одеяла, тупо, с испугом оглядывался на Евгения Ильича, лепетал:

— Ты чего?.. Ты погоди… Кто боится?..

— Я боюсь! Они!.. — выкрикнул Седой, отступая, проваливаясь в полынь как в сугроб и прижимая к груди голубку. — Мой отец!.. Ксения Николаевна!.. Спросите у Евгения Ильича — его дочь боится!

— Меня? — твердил Мартын. — Ты чего, ей-богу!

— Я сам видел! — выкрикнул Седой. — Видел, как Жус перед вами на брюхе!.. Как вы полковника били!

Он знал, что совершил непоправимое, он вконец выдал себя! Бежать, бежать! Он стиснул белую, та задохнулась, захрипела, задергалась в руках. Ненависть, страх рвались из горла обжигающей струей.

— Какой еще полковник? Ничего не понимаю. Стой ты!

— Полковник Пилипенко! — крикнул Седой. Дерганье белой передалось его рукам. Его начало колотить. — В редакции работает!

— Какой он полковник! Брехун. — Мартын заулыбался Евгению Ильичу — вот, дескать, объяснились, — улыбался неуверенно, ждуще.

— Брехун? Он был офицером особых поручений у маршала Рокоссовского!

— Был какой-то Пилипенко у Рокоссовского. Этот врет, будто он и был, его уж вызывали, предупреждали… А мне он племянник. — Мартын обратился к Евгению Ильичу. — Веру Петровну Пилипенко не знаете, в дорпрофсоже работает? Он мать сосет, как глиста. Она десять лет в одной юбке ходит. В отца своего, подлеца, вышел…

— А Жус? — спросил Седой. — Жус, начальник группы захвата угро, тоже ваш племянник?

— Какая группа захвата?.. Он в обэхаэс чего-то там, кладовщиков пугает…

— А чего он к вам приходил вчера?.. С тем… с племянником?

— Клянчили сорок штук шпал, гараж кому-то мухлюют… — Мартын качнул своей костлявой, облепленной редкими волосами головой. — Не называет же себя учеником какого-нибудь ботаника… или там академика по виадукам, нет, полковником, чтоб боялись… — Его голос оборвался: переломившись, Мартын стал валиться и упал бы, не подхвати его Евгений Ильич под мышки.

— Помоги же, — сказал он Седому сердито.

Седой подхватил было Мартына одной рукой, тот оказался тяжел и тянул к земле, и тогда Седой в замешательстве выпустил белую.

Они оттащили Мартына к дому, уложили его под стеной на раскладушке. Седой, вернувшись за белой, нашел ее сидящей на железной бочке в чаще бурьяна. Он вспомнил о расслабленной связке и стал осторожно пробираться сквозь чащу бурьяна.

Белая переменилась, она забыла о путах, к ней вернулась ее злая настороженность. Седой прыгнул, она вспорхнула из-под его растопыренной ладони и, треща стянутым крылом, дотянула до крыши сарая.

Птицы лениво разбежались, волоча крылья. Седой стал сыпать зерно из высоко поднятой руки. Несколько обжор из тех, в кого уже не лезет, а их глаза завидущие просят, вбежали в сарай. Седой подхватил их, выбросил на крышу и полез туда, надо было спугнуть голубей так, чтобы с ними слетела во двор и белая. Едва он показался на крыше, как белая бросилась вниз и, задев верхи полыни, пронеслась над двором, отчаянно кособоча.

Седой кружил по двору, в бешенстве выкрикивал:

— Кыш! Кыш!

Одни голуби прятались в углу двора, другие взлетали на крышу. Грузный дымяк сел на столбик штакетника. Белая свободно кружила над двором: стряхнула нитку с крыла.

Седой поднял мартыновский китель, налетал на птиц, махал.

Появился Мартын. Тощий, пошатываясь, он пытался остановить Седого, волочил одеяло, жалко сипел. Его раскормленные, хрипло дышащие птицы взлетали снопом, шумно проносились над головой и, не завершив круга, плюхались в противоположный конец двора и воровато ныряли за сарай. Седой кидался следом за ними, хлестал кителем, летели пыль и перья.

Белая пронеслась над ним, он видел красные мелкие перышки на ее прижатых лапах. Седой побежал, с задранной головой влетел в заросли джиды и в последний миг, закрывая глаза, сквозь путаницу красных колючих веток увидел, как птица исчезает в слепящем солнце.

Костяные иголки порвали ему в кровь лицо и шею. Он, высвобождаясь, припомнил сухую веточку джиды, извлеченную Мартыном из бумажника вместе с сиреневыми купюрами.

Мартын топтался перед дверями сарая, пригоршнями расшвыривал зерно, лопотал:

— Гули, гули…

Его птицы облепили останки соседнего дома: клювы раскрыты, зобы ходили ходуном. Пропащая была птица, стала сухокрылой от сидения в сарае, оставалось сдать ее в школьный уголок.

Седой уже не справлялся с собой, его трясло, руки дергались.

— Шпалы. Шпалы? — смеялся он. — Сорок штук шпал?

Он слышал, как смех переходит в рыданье. Евгений Ильич подскочил с кружкой воды. Облил ему грудь, когда Седой оттолкнул его руку. Мартын заискивающе бормотал: «Хочешь, подарю белого останкинского голубя? Хочешь?..» — оттеснял Евгения Ильича с кружкой. Седой ткнулся ему носом в ключицу, затих мало-помалу. От шеи Мартына, красной, иссеченной глубокими морщинами, исходил терпкий, чуть кисловатый, как от хлеба, запах пота и табака. Так пахла шея у отца, когда он возвращался из степи. Запах был чужой, но ведь это он, отец, говорил себе Седой и неловко, стесняясь и пересиливая себя, приникал к отцу…

— Ваня, — Евгений Ильич гладил Седого по плечу. — К Сереже приходил мальчик, Юра зовут. Ваши голуби нашлись… Их украли вовсе не те, на кого вы думали.

Через неделю рябой привел белую. Он гонял ее на посад, как будто голубка была с яйцом. Долбил клювом, гнал на гнездо, а загнав, сидел там в темноте, гукал. На ее ворчливо-нежное воркованье отзывался чуть слышным, с хрипотцой урканьем и совался к ней, как малый голубенок к голубке. Голубка уставала от его навязчивости, вылетала во двор, он гонял, ее и там, выгнув шею, ходил вокруг, мел распущенным хвостом, выбрасывал свои голые, обтянутые кольчатой кожей лапы с уродливыми утолщениями на средних пальцах в виде бородавок: в юности рябой отморозил когти. Белая волновалась, расслабленно разводя крыльями, ходила перед рябым. Так легко ступала она своими скрытыми под пером лапками, что лакированные, крохотные, с цветочное семечко, коготки не оставляли следов на песке. Рябой взлетал, набатно бил крыльями. Белая, рванувшись за ним, вставала столбом, била, только треск стоял над двором (какие деньги предлагали за нее!). Рябой складывал крылья лодочкой, кружил. В парении он оказывался ниже линии ее полета, белая ныряла колом под него, тут же взмывала, прочертив линию, со стремительностью стрижа, и рябой пылко бросался за ней.

Однажды Седой с отцом возвращались с рыбалки. Птицы догнали их в степи: две тени скользнули по равнине сухими листьями и упали, как в озеро, в тень облака.

Осенью другого года птицы пропали. Увела ли белая рябого, соколы ли посшибали их в степи, унесло ли их первым бураном?..

Седому, уже студенту, мать написала о каком-то рябеньком, что прилетел и живет в пустой голубятне. Седой припомнил, что был рябенький, молодой ещё, с жидкими крыльями, с неокрепшей восковицей носа, в числе птиц, раздаренных перед отъездом.

Был рябенький, посчитал Седой, пятым поколением от белой и рябого. Затем в каждом письме мать приписывала о рябеньком — что кормится он с курами, что хотели его пацаны сачком поймать — прогнала их, что дверь в голубятню заколотила, а прорубила оконце, тут ни кошкам, ни голубятникам не добраться.

В зимней Москве он видел во снах Курмыш, во снах с камнем в руках проходил по дну речки, на середине с бульканьем выпускал затяжку папиросного дыма — был такой трюк у курмышских пацанов; во снах наезжал отец, они втроем вечеряли в летней кухоньке за неубранным столом, слушали, как бубнят голуби, как в степи, красной от закатного солнца, стучит огородный движок; во снах он нырял, опускался на дно речки, ложился на песок и открывал глаза. В ушах перекатывались стеклянные шарики. Он выныривал, нюхал свое плечо, оно пахло тиной, лиственным тленом, старой корягой, что лежала у берега. Кружила вода, сбивала вокруг коряги речной мусор, облепила ее гроздями радужных пузырей. Под корягой неслышно танцевали гибкие рыбы, их тени на гладком песчаном дне сплетались в подвижное кружево.

Стоя у заплывшего льдом окна общежитской комнаты, Седой видел, как рябенький кружит в чаше летней зари, когда наливается пурпуром западная дуга и первое сияние испускает восточная, кружит над сухими буграми кладбища, где лежит отец. Видел, как составами на полном ходу пятиэтажки рвут сплетения курмышских улиц, тянут за собой ленты асфальта; видел, как он, Седой, сидит на развалинах своего дома: карагач у ворот, сухие кусты веников, глиняный заборчик — все перемолото в мусор.