Олесь Донченко - Золотая медаль Страница 17

— Не все же такие, как мой был, — огрызнулась тетка, — за хорошим мужчиной женщина, как пышечка. Да и Варя — и красивая, и работящая.

— А как же школа? Тебе же, Варя, через полгода аттестат получать.

Варя молчала, низко склонившись над шитьем, за нее отвечала тетка:

— Варя правильно рассудила: сколько можно у людей на шее сидеть? За школой побежишь, хорошего мужчину потеряешь. Кто знает, когда такого другого найдешь. И тот аттестат, или как там его, ей не нужен: замуж выйдет — не аттестат будет присматривать, а мужа и деток. Правду я говорю, Варя?

— Правду, — прошептала Варя.

Юле хотелось ударить по столу кулаком, скомкать материю и швырнуть в уголок. Но она с подчеркнутым спокойствием промолвила:

— Не совсем правда, Варя. Или, верней, совсем неправда.

Тетка метнула на гостью колючий взгляд.

— Ну да, теперь слова старых людей не в чести. В песне одно поется, а на деле — другое.

— Смотря что за слова, — сдержанно промолвила Юля.

Тетка долго надевала пальто и шаркала калошами. Взяла корзину и на пороге вместо проститься протрубила:

— Раз-зумная оч-чень пошла теперь молодежь!

Юля осталась с Варей вдвоем. Минуту они сидели молча. Варя тяжело дышала и старалась не смотреть на одноклассницу.

«Почему она так? — думала Жукова. — Что у нее сейчас на душе? Она понимает, зачем я пришла, волнуется».

Юля встала, подошла к девушке и слегка, обеими ладонями, повернула ее лицо к себе. На Юлю глянули со страхом и непроизнесенной мольбой прекрасные синие глаза.

Сострадание и боль сжали сердце Жуковой. Чего тебе страшно, хорошая моя? О чем ты просишь меня? Ты боишься, что я грубым словом нарушу твою радость, которую ты лелеешь в груди? Затрону открытые раны?

— Со мной разговаривал о тебе Юрий Юрьевич, Варя, — тихо промолвила. — Рассказал все о твоем… твоем горе.

— Горе? — переспросила Варя.

— Ну, конечно же. Недоучиться, бросить школу — это большое несчастье. Когда твоя тетка говорила здесь так гадко об аттестате, у меня закипело в груди. Это же не просто себе — аттестат, бумажка. Это путевка в жизнь. Как жить, куда идти без путевки? Останется одно — печь, горшки, пеленки.

— А любовь? — Варя встала, и в зрачках у нее вспыхнули огоньки.

Жукова намеренно промолчала.

— А любовь? — вторично тихо повторила Варя.

— Ты его очень любишь? — спросила Юля.

— Не знаю… Я же только впервые… только впервые люблю. Я бы все время была возле него. Он очень ласковый. — Она улыбнулась. — Он говорит такие хорошие слова…

— Слова, Варя? А дела?

Лукашевич замигала длинными ресницами:

— Что дела?

— Дела его тоже хорошие, спрашиваю?

— Почему вы… ты спрашиваешь об этом? — снова с боязнью глянула девушка. — Я не понимаю.

— Варя, — сказала тогда Юля, — я верю, что ты влюбилась в него. Но он, он любит тебя?

— Любит! — с жаром воскликнула девушка. — Он хороший ко мне, слова у него такие…

— Ну, хорошо. Но мне совсем непонятно: почему ты хочешь бросать школу?

— Замужним же в школе нельзя, — простодушно сказала Варя. — А он хочет, чтобы сейчас записаться и уехать.

— А если ты не захочешь покинуть школу?

— Тогда он бросит меня, — вздохнула Варя. — Так и сказал: «Не морочь мне, говорит, голову со школой. Или школа, или я. Выбирай, говорит».

— Хорошие слова! Ласковые!

— Ты не смейся, — с укором глянула Варя. — А если он иначе не может? Знаешь, я читала, что любовь все путы рвет. Любовь ничего не признает, ничего не видит!

— Это ты ерунду читала, Варюша. Мне не хочется тебя обижать, тебе будет тяжело это слышать, только скажу одно: он тебя не любит! Никак, совсем не любит!

Лукашевич так растерялась, что не могла промолвить ни слова. Она обеими руками закрыла лицо и попятилась от Юли, как от чего-то страшного. Наткнулась спиной на стенку и словно прикипела к ней. И вдруг оторвала руки, глянула на Жукову горячим, пронзительным взглядом и стала словно совсем другой Варей.

— Когда ты пришла, — заговорила она, задыхаясь, — у меня почему-то так и екнуло сердце, будто ты мне беду принесла. Вот и в самом деле… Только откуда ты знаешь? Кто тебе поверит? Я была маленькой — отец меня бил. Осталась сиротой, кто мне сказал ласковое слово, кто приласкал? Тетка приютила, и за то спасибо, а все же попробовала бы ты у нее пожить!

Она подступала все ближе и бросала слова просто Юле в лицо:

— У тебя есть мать? Есть отец? Видишь, есть! А я без ласки выросла, только он приласкал, я от него узнала, что такое ласка! Что же ты мне говоришь здесь: «Не любит»! Не хочу я тебя слушать.

— Варя, ты спокойнее, — сказала Юля, — не волнуйся, так ты можешь принять неправильное решение. — И поймала себя на том, что повторила слова Юрия Юрьевича. — И все же послушай меня. Подумай сама: что это за любовь, если он принуждает тебя остаться без образования? Ты не будешь иметь даже аттестата об окончании десятилетки! Ты бы хотела учиться дальше? Вот, ты молчишь, наверно хотела бы. А он, твой фотограф, совершает над твоей душой насилие! Настоящая любовь все видит, настоящая любовь — нежная, чуткая. А ты говоришь — любовь слепая.

— Я думаю, что если любишь, то надо уступать друг другу.

— И вот ты решила уступить, оставить школу? А почему он не уступит тебе? Почему он не хочет подождать, пока ты сдашь выпускные экзамены? Почему он не думает о том, чтобы помочь тебе пойти дальше в институт?

Лицо у Вари передернулось, как от боли.

— У него самого образования нет. Всего несколько классов, — промолвила она.

— Варюша, — вела дальше Юля, — поверь, у меня сейчас к тебе такая нежность, будто ты моя родная сестра, и ты так неосторожно склонилась над глубокой ямой — не упади, Варюша! Он не любит тебя, он сам сказал тебе: или он, или школа! Что же это такое? Если ты останешься оканчивать школу, он бросит тебя? Так легко откажется от тебя! И это значит — любит! Нет, это — не любовь! Он любит только себя! Кого ты полюбила, Варюша? Присмотрись внимательнее! Больше я тебе ничего не скажу. Прощай! Нет, до свидания завтра в классе! Все твои одноклассники взволнованы, беспокоятся за тебя! А учителя? Вся школа думает о неразумной ученице Варе Лукашевич.

— Что же мне делать? — прошептала Варя, опустилась на стул и беззвучно заплакала.

13

Приближался день рождения Евгении Григорьевны, и было решено отметить этот скромный семейный праздник небольшой вечеринкой.

— Мама, кого же мы пригласим? — беспокоилась Марийка. — Прежде всего Юлю и Нину. Эти кандидатуры не обсуждаются. Ты знаешь, как нас называет вредный Мечик? «Три грации». Как тебе нравится? Причем, самой грациозной из нас он считает толстушку Нину.

— Может, ты хочешь его пригласить?

— Ой мам, ни за что. Да он бы не пришел, а прилетел. Мечик готов три дня ничего в рот не брать, лишь бы только побывать где-то на вечеринке, похвастаться модным галстуком или башмаками с большущим рантом. Нет, меня ужасно интересует, какую он себе изберет профессию. Неужели станет завом роскошной парикмахерской? Но для этого, кажется, не надо сдавать экзамены на аттестат зрелости.

Евгения Григорьевна изумленно подняла брови:

— Откуда у тебя такой сарказм?

— Ты — против?

— Отнюдь. Для таких, как ваш Мечик, это — наилучшее оружие. Но мне не нравится, когда показывают кукиш в кармане. Да-да, Мария, такие вещи надо говорить всем Мечикам в глаза.

— Еще как говорим! — воскликнула Марийка. — Прямо в глаза! И карикатуры рисуем в стенгазете, и куплеты пишем. Влияет, мама: раньше Мечик каждый день появлялся в новом галстуке, а теперь меняет их через день. Но модный галстук не поможет Мечику: мы его на вечеринку не пригласим! Если будет у нас Юля, то, конечно, надо, чтобы пришел и Виктор Перегуда.

— Почему это — «конечно, надо»?

Марийка слегка покраснела, и это не скрылось от глаз матери.

— Маленькая тайна? — улыбнулась Евгения Григорьевна. — Ну, хорошо. А если будет на вечеринке Марийка Полищук, то кого тогда, «конечно, надо» пригласить?

— Нет, мам, без шуток. Итак, «три грации», Виктор Перегуда… Кого еще?

— Из учителей ты думаешь кого-то приглашать?

Марийка вспыхнула радостью.

— Я хотела бы Юрия Юрьевича. Придет ли?

А Юрий Юрьевич сидел на своем любимом месте, в глубоком кресле у окна, ему было видно часть сквера со скамейками, газетную витрину, кондитерский киоск на углу улицы — все заснеженное первым снегопадом. Мохнатые снежинки кружили за окном, быстро надвигалась синяя полумгла, и в городе уже засияли вечерние огни.

Учитель жил в небольшой двухкомнатной квартире — одну комнату занимала сестра, работающая в аптеке провизором, а другая служила кабинетом и спальней ему самому. Жена учителя умерла еще в войну, а сын погиб в Берлине на второй день после победы — случайно попал на мину.