Станислав Родионов - Вторая сущность Страница 17

Чем больше думал, тем сильнее утверждался, что пострадал я за собственное самомнение. Уверенный стал, как индюк. Не сомневался я в бригаде-то. Думал, понимает она ход моих зигзагов. Вроде бы для них старался.

Что я приметил за свою жизнь… Да чего там приметил — печенками впитал. Как приблизить людей к счастью? Многие думают, что биться за людское счастье — это биться с его врагами. Э, милые… Бился я с врагами на фронтах. Тяжело и смертельно, да все понятно: за окопом враг, в окопе друг. А возьму опять бригаду… Разве Василий-моторист да Николай-землячок мне враги? И ведь Кочемойкин тоже не шпион какой… А бороться с ними надо. Перевертыш какой-то: если хочешь счастья людям, то начинай с ними борьбу, а врагов они и сами одолеют. Да с врагами я хоть сейчас схвачусь врукопашную — с врагами-то легко. А вот как с другом бороться за него же, как с близким, с родственником, с любимым человеком?.. Что ж выходит: чем больше любишь, тем чаще стычки? Чем лучше, тем хуже? Не жизнь, а коленчатый вал.

Домой я пришел, считай, в отваренном виде. Не люблю так — с работы приди усталый, но веселый. Поскольку дело сделал, в родной дом прибыл, жену увидел, обедать будешь…

Мария почему-то не встретила меня у двери, как заведено. Сидит на кухне, в окно поглядывает. После умывания сел и я рядком, чтобы узнать, куда она там поглядывает. В темный двор, в пустоту.

Там весна, на осень похожая. Ветер несет с бесовской силой. Дождичек со снежком хлещет по лицам, как серой грязью оплевывает. И обледенело все до невозможности — ни ступить, ни ухватиться.

— Плохо на улице, Коля…

— Метет, Мария.

Глаза-то мои были затуманены думами, а тут пригляделся… Лицо у Марии пустое, будто выжали из него всю человечность, — со мной говорит, как сама с собой. И обедать не предлагает. Не иначе, как настроение.

Вот говорят о несовпадении характеров. Из-за них, мол, кривизна в семейной жизни. А про несовпадение настроений позабыли. Могут и характеры быть подобные, и ум равный, и интересы одни и те ж… Да не сомкнутся настроения в эту минуту — вот и размолвка с непониманием, откуда и до ссоры рукой подать.

— Коля, может, не так мы жизнь прожили?

Видать, сомкнулись наши настроения, как две половины недоколотого полена.

— Конечно, не так.

Она поглядела на меня глазами синими, да сейчас неяркими, ее настроением затуманенными.

— А пенсионеры, Коля, считают свою жизнь правильно прожитой.

— Которые не большого ума.

— Все так думают…

— Не все, Мария.

— Сосед наш сказал, что вторую бы жизнь прожил, как первую.

— Эх, Мария… Старик, который вторую жизнь прожил бы, как первую, ничему не научился.

А Мария слушает и не слышит, в окно темное глядит и не видит. Понимаю, что хоть и спрашивает, а мысли ее метутся, как слякоть за стеклом. Уж было собрался расспросить, хотя в такие моменты молчание и есть то самое, что дороже золота…

Она бросила окно, повернулась и просквозила мое сердце взглядом, который я видел за всю нашу совместную жизнь раза два-три:

— Генка ушел от нас, Коля…

— А меня из бригады выперли, Мария.

Часть вторая

Горевал я спозаранку — надел брюки наизнанку…

За далью, за домами самой трубы не видать, а лишь белый дым от нее в полнеба. Не видно и солнца, которое уже встало, и его красный шар заплутал в этом дыме. И вижу я не восход, а извержение вулкана на краю земли — огненный вал горит красиво и страшенно. Неужели за шестьдесят лет впервой наблюдаю рассвет с восходом? Впервой. Не наблюдал, поскольку всегда на работу несся.

Снег под березами потемнел-позеленел и сделался наподобие панциря черепахи, прожившей лет двести, — крепко он затянул землю утречком. Городская ворона скачет по нему, как в хоккей играет.

Эх, птица-небылица… А ведь мы с тобой теперь из одной бригады. И я могу выйти на этот панцирный лед и тоже скакануть дурачком; и я, куда хочу, туда лечу; и у меня ни забот, ни кручин; и я хоть обкаркайся, хоть оборись… Да не оскорбил ли я тебя, птица-небылица, напраслиной? Есть у тебя забота о хлебе своем вороньем, а у меня и такой заботы нету — пенсию от государства имею.

Теперь я жду. Чего? Вот и спрашивается, чего можно ждать после шестидесяти да будучи на пенсии. Я и раньше ожидалок не любил.

Когда-то меня попугивала мысль о жизни одним днем. Мол, это для прожигателей, мол, это для пустельг, опять-таки стрекоза и муравей. Но с годами все передумал. Одним не одним, но жить надо сегодняшним днем и не ждать дня завтрашнего. А то ведь как? Вот сделаю эту работу, а уж потом… Вот выучусь, а уж потом… Вот дождусь нового дня или года, а уж потом… Вот дети вырастут, а уж потом… И так далее и в том же направлении. Выходит, что многие чего-то тайно ждут: конца рабочего дня, прихода жены, обеда, получки, интересной телепередачи, хорошей погоды… Пустяк? Не пустяк, а страшно, поскольку в такой момент человек живет как бы ради того времени, которое ждет. А настоящее? Побоку? Но ведь это ожидаемое съедает настоящее: уже не живешь, а существуешь, как бы идет холостой ход жизни. Да ведь еще и неизвестно, окажется ли ожидаемое лучше настоящего. Вот я и говорю: ожидание — это добровольный отказ от сегодняшней жизни. А не дурь ли — отказываться-то?

И ребят в бригаде учил иметь от сегодняшних минут полноценное удовольствие. Помню, говорил как-то Эдику, что, мол, нечего ждать выходного дня, счастья, гостей, любви… А он усмехнулся: «Ага, не ждите поезда, а топайте пешком». Эх, ребята, ребята…

Теперь вот сам жду. Ждал шофер бабенку, а дождался семитонку…

Я перешел к другому окну, с которого видать поболе. И пока переходил, успел подивиться на свой загадочный организм. Ведь месяц отпуска переносит он спокойно, будто так и надо. А тут пошла лишь вторая неделя… Видать, организм приметил, что не все сходится: отпускные получил не в полном объеме, в деревню на отдых не поехал, а его, то есть организм, первую сущность, таскает по комнатам крупными шагами моя вторая сущность, именуемая сознательностью.

Ну а где ж старческая мудрость, примиряющая все эти сущности? Я же всегда талдычил, что работаем для жизни, а не живем для работы; талдычил, что первая сущность для второй, а не вторая для первой. Да, но я ж не говорил, что можно жить без работы.

Пройдет еще неделя… Год пройдет, второй… Меня аж испариной обварило — вдруг я долгожитель? Буду еще шестьдесят лет торчать у окна и зыриться на городскую ворону. К чему такое долгожительство? Долго жить… Какая разница. Долго жить… Какая дурь. Интересно надо жить, а не долго; со смыслом надо жить, а не долго…

Раненько, еще до вулканного солнца, бегал я с бидончиком к цистерне совхозного молока. Там мужик с шестилитровым чайником мне байку рассказал.

…Вышел один на пенсию. Ну, утром зарядка, обливание, бритье, прогулка, нетяжелый завтрак… А сам думает: «Зачем? Для телевизора?» Ну и бросил он зарядку, а обливание, бритье, прогулку и нетяжелый завтрак делает систематически. Только брился как-то и слышит голос: «А к чему?» Отпустил растительность. Правда, обливанье, прогулку и нетяжелый завтрак систематически. Оброс, как снежный человек. И не облиться — вода по усам течет, а в рот не попадает. Да и гулять в таких волосьях — что в лаптях ходить. Оставил этот пенсионер только нетяжелый завтрак, правда заменив его на тяжелый, но систематический. Купит рюкзак продуктов на неделю и сидит у телевизора о утра до ночи. Писал вышестоящим: нельзя ли, мол, организовать ночные передачи «Для тех, кто не спит»? Кончилась как-то передача про футбол, диктор попрощался, а пенсионер сидит, ждет. Диктор возьми да и бухни: «Ложись спать, дурак». Дурак, то есть пенсионер, обмер, лег спать, а утром жалобу накатал. Ему ответили в том смысле, что указанный диктор есть заслуженный артист и подобную грубость себе не позволит. Ну?

В передней екнула дверь. Мария вернулась с кулями из магазина. Меня-то к торговле она не подпускала, поскольку я маргарина от вазелина не отличу.

Рассовав свои кули по ящикам да холодильникам, она вошла в комнату и второй тенью стала за моим плечом.

— Что, Коля, делаешь?

— Делаю, Мария, два дела.

Она не переспросила, поскольку и сама видит, что ни хрена не делаю.

— Во-первых, Мария, я гляжу в окно. Во-вторых, Мария, думаю.

— О чем, Коля?

— Думаю: а вдруг я проживу еще шестьдесят лет. А?

— Ну и слава тебе господи.

— А зачем, Мария?

— Как это зачем?

— Зачем мне жить еще шестьдесят?

Она задумалась, поскольку вопрос загогулисто-коварный, загогулистый в том смысле, что не сразу и ответишь, а коварный в том смысле, что не сразу сообразишь. Но мою Марию шаткими вопросами не закосишь.

— А ты мясорубку наладил?

— Наладил.

— А лампочку в туалете заменил?