Станислав Родионов - Вторая сущность Страница 18

— А ты мясорубку наладил?

— Наладил.

— А лампочку в туалете заменил?

— Заменил.

— А щель в ванной зашпаклевал?

— Зашпаклевал.

— А вот я на той неделе просила паркетину уровнять…

— Уровнял.

Она замешкалась, поскольку дела все были переделаны. Не хватило их на следующие шестьдесят лет. Понимаю я Марию, хочет отвлечь меня от мыслей. И не понимаю: будто мысли грех какой или проказа страшенная. Вкалываешь, смотришь телевизор, жрешь, пьешь — все тебя понимают. А стоит задуматься — как тревога, будто вступил человек на скользкую дорожку.

— Так для чего мне еще шестьдесят? — вернулся я к началу.

— А для чего вообще живем? — вспыхнула она.

— Верно, Мария. Под капустными листьями зришь ты кочерыжку, то есть сводишь все к смыслу жизни.

— Коля, пусть про это думают ученые да начальники.

Подобное замечание я в одно ухо впустил, а в ноздрю выпустил, поскольку оно теперешней жизни не соответствует.

— Ты, Мария, спросила, для чего мы живем. А ведь давно известно: как спрошено, так и отвечено. Для чего мы живем? Спрошено-то о первой сущности. Об ней и ответ будет.

— Не понимаю я тебя, Коля.

— Чего ты из магазина принесла?

— Мяса хорошего купила, сметаны банку, кочешок капусты… Кефира две бутылки…

— Во! А теперь я спрошу по-другому. Мария, для кого ты продукты из магазина приволокла?

— Как для кого? Для тебя и для себя.

— Ага, — сильно я обрадовался моей идущей мысли. — Ответила ты верно, поскольку верно я спросил. Не чего принесла, а для кого принесла!

Повернулся я к Марии, под свет синих глаз. Но лицо у нее строгое, за меня беспокойное. А фигура крепкая, маленькая, плотная — новгородская фигура. И порадовал я жену своим открытием:

— Мария, вопрос «Для чего мы живем?» в конечном счете сводится к вопросу «Для кого мы живем?». Каков у тебя муженек, а?

— Молодец, Коля, молодец, — сказала она, потакая.

— А все потому, Мария, что вижу я соразмерность первой сущности со второй.

Тут ворона, игравшая в хоккей, опять загарцевала под окном. Только я разглядел, что она не в хоккей балует, а скачет насчет хлебных крошек из-под голубей. Эх, птица-небылица… Из разных мы с тобой бригад. Есть меж нами кое-какая разница. Не в том, что у тебя перья, а у меня пальто на ватине; у тебя клюв, а у меня нос; ты крупу клюешь, а я ем ее сваренной; у меня жилплощадь с пропиской, а у тебя — бог его знает где ты живешь… Разница наша в другом. На вопрос «Для чего ты живешь?» небось прокаркаешь…

— Коля, — перебила мою полноводную мысль супруга, — включил бы себе телевизор.

— Боюсь, Мария.

— Чего боишься?

— Этого, ведущего. Он дремлющим у экрана теперь говорит: «Дурак, займись делом!»

Кто не работает, тот не ест. Добавлю: кто не работает, тот не спит, а говоря вернее, тому не спится. Как жулику какому.

Новая луна народилась. Ее свет широкими и узкими полосами выбелил комнату, будто свежеструганые доски уложил. Тихо, насколько может быть тихо в городе. Лишь Мария вкрадчиво посапывает рядом. Да где-то через дом какой-то дурак песню орет ночную, бессмысленную.

Одна лунная реечка уперлась в будильник, который я поставил, как и положено, на шесть утра. Теперь два часа десять минут. Время разбойное, поскольку добрый человек спать должен. Бывало, я спал так, что диван подо мной гудел; бывало, в автобусе засыпал; бывало, пока Мария щи наливает, я всхрапну чуток. Эх, бывало-бывало…

Два часа тридцать две минуты… Я люблю кино и книжки про шпионов. Там вот тоже часы с минутами показывают, поскольку время для разведчика дороже денег. Так сказать, мгновения. Чуть варежку открыл — и явка накрылась.

Два часа сорок шесть минут… Где-то на том конце этажа звякнуло, будто кастрюлю уронили. Надо сказать, что дом наш музыкальный — чихнешь, а «Будь здоров!» из-за стенки не дождешься. Говорят, что дом наш строили по индивидуальному проекту для композиторов. Между прочим, если в нашем телевизоре сдыхает звук, мы включаем картинку и слушаем соседский.

Три часа три минуты… За стенкой прошелся сосед. Известно куда. Между прочим, кроме фамилии, мне о нем ничего не известно. Щукин. Думаю вот, что много народу с такой фамилией. И озер Щучьих тыщи. И деревни, и райцентры, и города есть — всякие Щучински. Щукиных много, а вот Пескаревых и Лещевых маловато, уж не говоря про Подлещиковых или, скажем, Налимьих. А кто слыхал фамилии Минтаев, Бильдюгин или Хеков? Хряков — такую фамилию я встречал. За что такой почет щуке? Уж не за ее ли зубастую пасть?

Три часа пятьдесят минут… Вот так в госпитале я маялся ночами, об Марии думал. И попал-то в него не то чтобы по глупости, а по какой-то несуразности. В начале войны меня, как деревенского, посадили на телегу снаряды возить. Ехали раз по деревянному мосту. Ну и налетели «фокке-вульфы» или какие-то «мессершмитты». Как шарахнет… Мост горит, лошадь упала, телегу перевернуло, а меня на бревенчатом настиле распластало. Поднялся я через силу и прыгнул в речку. Да башкой о бревно. Мелкая речушка вынесла меня без сознания на берег, где и был подобран. Месяц в госпитале отлежал. И не поймешь, бомбой ли меня контузило, бревном ли припечатало.

Четыре часа двадцать минут… По потолку, с той стороны, прошелся своим печатным шагом верхний сосед. С ним я не знаком, и фамилия его неизвестна, а знаю о нем, считай, все через этот самый потолок. Ходит он тяжело, уверенно, как бы утверждающе. Паркет под ним кря́хает. И ходит допоздна. Каждый вечер занят — сверлит, пилит и что-то там у него пыхтит, вроде паровой машины какой. В квартиру частенько заносит ящики, ведерки и раз даже бочонок катил. Продуктов носит рюкзаками. Завел третьего ребенка — это уж я на улице видел. Машину купил. В общем, не живет, а утверждается. А встретив меня в парадном, ощупывает из-под своей лохматой шапки зырким взглядом — утверждаюсь ли я или просто живу?

Четыре часа пятьдесят восемь минут… Под окном как заорет — не то женщина, не то дите, не то существо какое. Я лежу, прислушиваюсь. Опять заорало на весь двор. Бьют кого или подросток хулиганит? И еще раз нутряной голос спиралеобразно ввинтился в форточку.

Я толкнул супругу.

— А?

— Мария, орут!

— Кто орет?

— Шиш его знает…

— Пусть орет.

— Выйду я…

И тут как скребанет по нервам, будто меж лопаток таракан пробежал. Сел я ванькой-встанькой.

— Да это кот, — зевнула Мария.

— Какой кот?

— Мартовский. Спи!

— Так ведь уже апрель…

И верно: кот мяукнул откровенно и во все свое мартовское горло.

Я глянул на часы. Пять часов шестнадцать минут… Луна стушевалась или сдвинулась куда. Мария уснула мгновенно. А я опять лежу, вылупившись в потолок.

На подоконнике что-то зашуршало. Приподнялся я. А там гукнуло, лопнуло и тенью пропало. Голубь. А может, и нечистая какая. Да нет ее в городе, распугали магнитофонами да гитарами. Вот в деревне, когда я пацаном был… Помню, Валюха, соседка наша, мылась в бане. Слышит, на крыше шаги. Думала, ребята озоруют. Вдруг потолок разверзся, и ей, батюшки мои, мужик прыг на спину. Ноги длинные, волосатые… Валюха заорала и нагишом через всю деревню дунула. С тех пор в бане и не бывала. Водилась нечистая, водилась. Правда, у Сеньки-Ходули, кузнецова сына, ноги были длинные и волосатые.

Пять часов тридцать минут. Неужель все старики так лупоглазят по ночам? Тогда на хрена попу гармонь, а работяге филармонь. Я хочу сказать, на кой мне эта пенсия, коли мне не спится и не дремлется…

И тут я задремал. Закачало меня, как по волнам. Не по волнам, а еду я в телеге по мосту и вижу перед собой хвост лошадиный. Да как шарахнет взрывом, да как подбросит меня и головой об сваю…

Вскочил я. Будильник рядом надрывается, и окна белесыми стали. Слава тебе господи, поспал.

Зарядку не зарядку, но руками помахал. Побрился, как всегда, нормально, не электрической. Умылся с «лесным» мылом, елкой пахнувшим. Выпил два стакана чаю тридцать шестого номера, грузинского пополам с индийским. Но все тихо, чтобы Марию не потревожить.

Я был готов. Да хоть куда — хоть на работу посылай, хоть в космос забрасывай. Только у меня свое дело имеется…

Открыл я дверь, спустился вниз и выудил из почтового ящика две газеты. И письмо, между прочим. Вот и все мое утреннее дело. Да иногда хожу за совхозным молоком.

Когда я вернулся, Мария уже расхаживала по квартире — правда, не совсем одетая.

— Мария, нам письмецо.

— От кого?

— А от нашего сына Геннадия.

Она обмерла молчаливо — глядит на меня с невыразимой тяжестью. И глаза уже при слезах. Понимаю ее. И то: родной сын живет в этом же городе, а письма пишет, как командированный.

Разорвал я конверт, вытянул небольшую бумажку, и мы с Марией прочли, лбом ко лбу. Между прочим, на машинке напечатано…