Евгений Дубровин - Оранжевая электричка Страница 17

Рыжая сладострастно зажмурилась, словно перед ней действительно стояла корзина, полная сочных благоухающих фруктов.

– Взять вашу речь на институтском собрании, которая взбаламутила всех. Какое блестящее начало интриги! При умелом подходе что бы можно натворить! А вы? Заварив кашу, вы тут же заливаете кастрюлю холодной водой и уходите в кусты. Спокойно защищаете кандидатскую в институте, который только что проклинали. Не очень-то логично, мой друг. Все ждали, что это начало конфликта между вами и моим отцом. Или отец скушает вас и вышвырнет из института, или вы скушаете Папашу и станете со временем директором. Так стоял вопрос. Вы же вдруг неожиданно на полпути упали на спинку и подняли лапки. В институте вас считают трусом, хотя, наверно, это не так. Просто у вас не было настоящего наставника.

– Короче – вы хотите стать моей женой? – спросил Коньшин. Наверно, это было не совсем тактично, но коньяк ударил Петру в голову – и Доцентша казалась ему с каждой минутой все более интересной и необычной женщиной.

– Да, – просто ответила Язва.

– Но мне не нужна жена-интриганка, – сказал Петр. Он постарался сказать это шутливо, чтобы не обидеть соседку. Но та и не думала обижаться.

– Вы не так меня поняли, – Рыжая лениво поковырялась чайной ложкой в банке со шпротами. – Слово «интриганка» я употребила с юмором. Интриганов давно уже нет. А если и есть – они все на виду, так сказать, на учете у общества. Им, между прочим, довольно тяжело живется. Их презирают, травят, пишут на них анонимки. И в конце концов интриган сходит со сцены, как клейменый, как злодей… Нет, я совсем другое имела в виду. Я имела в виду надежного, преданного, умного друга, который помогает тебе в работе. Только в работе. И причем честно, без подножек по отношению к другим Этот друг просто правильно распределяет силы на шахматной доске, именуемой жизнью. Подсказывает вовремя, чтобы ты не «зевнул» и чтобы не «зевнули» тебя. Вам нужен такой человек?

– Да, – сказал Коньшин. – Такой человек никому не помешает. Друг есть друг.

– Так да или нет? Или я не нравлюсь вам как женщина? – Доцентша выпустила дым тонкой струей и вдруг серьезно и грустно заглянула Коньшину в глаза.

– Как женщина вы мне нравитесь, – честно сказал Петр.

Рыжая положила свою руку на его пальцы.

– Итак…

– Да… итак… – Петр тоже закурил, у него слегка дрожали руки. Разговор слишком далеко зашел и перестал быть шутливым. Коньшин чувствовал, как волновалась Рыжая, да и сам он волновался, – наверное, понимал, что вот сейчас, в этой сторожке решалась вся его дальнейшая научная судьба. – Итак… Не буду скрывать. Вы мне нравитесь. Вы остроумны, с вами интересно… вы красивы… Но.. Я не люблю вас…

Наступило молчание. Теперь и у Доцентши дрожала рука с сигаретой.

– Ну и что? – спросила Рыжая, попытавшись изобразить улыбку на лице-маске. – Разве в нашем возрасте кто сейчас живет по любви?

Коньшин пожал плечами.

Рыжая справилась наконец со своим лицом-маской и улыбнулась тонкой злой улыбкой.

– Ко всему прочему вы еще и наивный, как ребенок… Впрочем, это и можно было предположить.

Петр ничего не ответил.

– Но это даже хорошо, – продолжала Доцентша. – Наивность – отличное качество, которое не приобретешь никакой тренировкой. И оно почти всегда украшает человека. Значит, у нас есть еще один «плюс». Сейчас я скажу вам новость, которую еще из них не знает никто. – Рыжая небрежно кивнула в сторону галдящего ученого совета.

Пауза. Дым. Глоток коньяка. Загадочная усмешка.

– Вашей докладной записке дан ход.

– Записке?! Ход?!

– Да. Но не в смысле выселения института в совхоз. Можете не торжествовать. Назначена комиссия, которая будет проверять всю работу института, и прежде всего темы научных работ. Будет большая драка, и многим придется уйти. На записке пока нет окончательной резолюции, и она может не дойти до института…

– Откуда вы все знаете?

Доцентша пожала полными плечами:

– У меня свои каналы.

– И вашему отцу… тоже придется уйти?

– Вероятно. Мы будем драться, но скорее всего его свалят. У меня интуиция.

Они посидели молча. Вдруг Доцентша посмотрела на него в упор. Взгляд был кротким, а глаза полны слез.

– Я говорю и от имени отца… Это крах его всей жизни, крах нашей семьи. Мой крах… – она говорила почти шепотом – Я предлагаю вам свою руку и сердце. А отец – должность заведующего лабораторией, когда уйдет Фанн, – последние слова она произнесла почти шепотом, опустив глаза. – Мы ждем вас сегодня на чай. Вы придете?

Коньшин смотрел на две лежащие рядом руки, держащие сигареты: свою и соседки Обе сигареты слегка дрожали, и тонкие струйки дыма были похожи на зубчики кардиограмм.

– Значит, вы придете?

– Нет… пожалуй… нет.

Доцентша чайной ложечкой попыталась выловить из полупустой банки шпротину, но шпротина ускользали, и она оставила это занятие.

– Это надо… понимать… как окончательный… отказ?

Что-то надо было сказать определенное, но Коньшин не мог. Он понимал, что любое слово будет смертельным оскорблением для этой умной, честолюбивой женщины и с минуты, когда он произнесет это слово, Доцентша станет для него личным «персональным», жестоким и опытным врагом.

Откуда-то всплыла напыщенная фраза – или из фильма, пли из книги:

– Я люблю другую женщину.

Фраза действительно прозвучала почти мелодраматически.

– Зато она не любит вас, – спокойно ответила Доцентша. – И ребенок не ваш.

– Ребенок мой. Это точно.

Рыжая опять улыбнулась зло и тонко, но не стала спорить.

– Окончательно? – спросила она.

– Да… – почти прошептал Петр.

Рыжая вздохнула и принялась тщательно тушить сигарету в банке с недоеденными шпротами.

– Да, – сказала она. – Никогда в жизни… Я так не унижалась. Такое не забывается.

– Надо это понимать как угрозу?

– Да нет… пожалуй, вам нечего меня опасаться. Вам я не буду мстить. Вы чем-то мне симпатичны. Может быть, теми качествами, которых у меня нет. Я бы очень хотела, чтобы вы стали моим мужем. Я бы вам действительно очень помогла… Но вы очень наивны… Вы ничего не знаете о жизни. Она вас еще… потреплет… Ох как потреплет. Ну… желаю всех благ…

Доцентша встала и ушла, ни с кем не попрощавшись.

Из банки со шпротами поднимался запах потухшей сигареты и горелого масла.

А через месяц на Рыжей женился Димка Свиридов. Никто ему даже не успел сказать «тили-тили тесто», так ловко младший научный сотрудник, выпивоха и баламут обстряпал это дело.

Рыжая Доцентша не бросала слов на ветер. Она действительно так быстро, незаметно и правильно расставила фигуры на шахматной доске, что очень скоро Димка защитился и превратился в солидного, всеми уважаемого Дмитрия Юрьевича Свиридова, старшего научного сотрудника, а затем и заведующего лабораторией.

Меч, так когда-то назвал должность завлаба Игнат Карлович, выбили из рук Коньшина. Вернее, он выронил его сам. Докладная записка так и не пришла в институт, может быть, резолюции и не существовало вовсе, а Рыжая Доцентша все выдумала, чтобы подтолкнуть его к женитьбе. Несколько раз Петр Кириллович звонил Испанскому Гранду, но тот все время был или в командировках, или на заседаниях – его повысили в должности, а новый представитель района о записке ничего не знал.

Петр Кириллович давно бы уехал куда-нибудь на «живую» работу, но его удерживало слово, данное Игнату Карповичу. Это было самое твердое слово, какое только возможно: слово – умирающему. Он дал слово Профессору.

Профессор, завлаб, ученый с мировым именем, умирал от инсульта у себя на маленькой запущенной даче, почти одинокий, если не считать старенькой бабушки, которая была ему сиделкой, – по совместительству бабушка работала сторожем садового участка, завхозом и заведующей ларьком для приема посуды.

Коньшин часто бывал у Профессора. Ученому врачи запретили много говорить, и они разговаривали больше глазами и мимикой.

Профессор, совсем высохший, похожий на завернутую в одеяльце куклу с кудрявой головой, лежал в маленькой комнатке, откуда был виден заросший сад, летний душ – бочка над дощатым заборчиком, голубое небо, забранное в решетку из ветвей цветущей яблони.

«Все обойдется, Учитель», – говорил глазами Коньшин.

«Это не имеет значения. Я стар. Не думай обо мне. Думай о себе. Тебе жить и работать. Делай дело…»

«Я постараюсь, учитель…»

«Тебе по плечу настоящее дело. Делай его….»

«Я постараюсь, Учитель… Вы отдыхайте».

«Сорви мне ветку…»

Он всегда просил сорвать ему цветущую яблоневую ветку в конце посещения. Коньшин уезжал, а Профессор оставался, глядел ему вслед, с яблоневой веткой у щеки совсем похожий на реквизит, которым играет ребенок: маленькая кроватка, кукла, цветы…

Однажды Профессор сказал, тяжело ворочая языком:

– Завтра… все… Яблони… от… цвели… Про… щай… лаб… тебе… Только… тебе…