Гунар Цирулис - Якорь в сердце Страница 18

«Если каждый сопляк начнет поступать как ему вздумается, бог знает чем это кончится…»

Жена схватилась за голову, подбежала к детям и, таща их за собой, выбежала из барака. Вышел за ними и я.

Сам не знаю, Кристап, зачем я все это тебе рассказал, может быть, чтобы доказать: авторы Саласпилсского мемориала должны смотреть не только в прошлое, но и в будущее. Впрочем, ты это знаешь лучше меня. Скорее, хотелось поговорить о той колоссальной ответственности, которая ложится на их плечи. Опыта, интуиции, таланта — всего этого недостаточно, нужны огромные знания. Ты должен поэтому начать с азбуки, без страстей. Я знаю, к какому скульптору тебя пошлю! — Видя, что Кристап встает, Вайдар обещает: — И на твои скульптуры я обязательно взгляну, не вздумай их прятать в сундук.

С робостью, едва сдерживая внутренний трепет, Кристап стучит в дверь мастерской известного скульптора. Вайдар, правда, сказал, что он дозвонился старому профессору и тот сам назначил столь поздний час. И все-таки — подобает ли начинать ученичество с ночного посещения?

Никто не откликается. Кристап стучит еще раз, потом открывает дверь и переступает через порог — он кажется ему границей между его грешной жизнью и миром мечты.

Вот он в мастерской, которой суждено через много лет стать его вторым домом. Но сейчас он стесняется выказать любопытство, рассматривать будущее место работы. К тому же его внимание сразу привлекает личность хозяина.

Аугуст Бруверис широк в плечах, несмотря на свои пятьдесят лет, с завидной ловкостью лазает по лесам, поправляя кое-что на лице громадной глиняной женщины, спускается вниз, чтобы взглянуть на скульптуру глазами зрителя, и снова карабкается вверх.

Звучит музыка. Она отдается в высоких сводах, отражается от голых стен, в которые вмонтированы стереофонические динамики. Эффект поразительный — кажется, в мастерской собрались музыканты большого оркестра и каждый из них играет на нескольких инструментах.

Необыкновенна и сама незаконченная статуя. Голова вырастает из неотесанной глыбы, едва обозначена гордая прямая осанка.

Кристап уже наслышан, что Бруверис работает над фигурой женщины-патриотки. Скульптура должна символизировать решимость до последнего вздоха сражаться за свободу и счастье детей. В основе замысла лежит реальный случай, героический поступок двух молодых воспитательниц. Начало войны застало их в пионерлагере для детей командиров Красной Армии. Они отказались выдать детей оккупантам и сами, повторив подвиг знаменитого польского педагога Януша Корчака, добровольно сопровождали их на смерть.

Заметив Кристапа, скульптор пытается сверху перекричать мощные аккорды симфонии Шостаковича, посвященной героям Ленинградской блокады:

— Ну, студент, как нравится?.. Сделайте немножко потише, если не хватает воздуха в легких, только не выключайте.

Кристап послушно поворачивает рукоятку радиоприемника и снова поднимает глаза на изваяние. Оно очень велико, в мастерской не хватает места, чтобы, отступив, увидеть его целиком.

— Мне кажется, вам удалось передать суть, — робко говорит Кристап. — Я видел матерей, у которых гитлеровцы вырывали из рук детей…

— Я говорю о музыке, — обрывает Кристапа скульптор. — Ваше мнение о неоконченной работе меня не интересует. Вы курите?

Кристап не знает, принять слова мастера за шутку или обидеться. Он кивает головой.

— Тогда выньте из кармана моего пальто сигары и зажигалку… Нет, нет же, в левом кармане… Наконец-то! И поднимайтесь наверх!

Кристап поднимается по лестнице, устраивается на покачивающейся перекладине рядом со скульптором. Облокотившись о плечо женщины, Бруверис выпускает пышный дымок и дружески заявляет:

— За четвертинкой я вас гонять не стану, не бойтесь. Я не из породы старых мастеров. Но учить буду. Это точно. И если не любите музыку, то лучше сразу распрощаемся.

— Я не могу поручиться, что понимаю музыку, — признается Кристап. — Но знакомые вещи слушаю с большим удовольствием.

— Как и положено человеку с неразработанным слухом, — полупрезрительно усмехается Бруверис. — Тогда зарубите себе на носу: музыку нужно не понимать, а чувствовать, как любое произведение искусства. И я хочу добиться, чтобы люди, которые смотрят на мою скульптуру, чувствовали то же, что и я, слушая Ленинградскую симфонию Шостаковича! Второе дыхание. Оно появляется в наивысший момент отчаяния. Слышите? — Он напевает несколько тактов простуженным, охрипшим голосом и прислушивается. — Нет, все-таки это не совсем то, что мне надо. Подождите, подождите, сейчас покажу, чего я хочу добиться.

Точно моряк по трапу, Бруверис быстро соскальзывает вниз, ставит другую пластинку. В помещении звучит финал Девятой симфонии Бетховена.

— Этого ты не ожидал, верно я говорю? — довольно улыбается скульптор. — Но приглядись, приглядись! Пошевели мозгами как следует! Скажи, разве это не единственно верное решение темы? Люди должны стать братьями, только тогда воцарится мир, согласие, радость, которой Бетховен посвятил эту музыку. Грош цена памятнику, если он будет только напоминать о былом и никуда не звать. Ты бывал в каком-нибудь лагере, скажем в Саласпилсе? — он не позволяет Кристапу ответить. — Сейчас, а не во время оккупации… Так вот, постарайся представить эту скульптуру на фоне леса, особенно летним утром, когда она выступает из тумана и вместе с окружающей природой создает неделимое единство. Это вам не традиционное искусство ваяния, а музыкально-архитектоническое. Понял?

— Ясно, — несмело отвечает Кристап. — Вы хотите добиться усиления выразительности монументальными средствами. Поэтому соединили элементы разных видов искусства…

— Ни черта ты не понял, — вздыхает Бруверис. — Но сперва условимся, если хочешь со мной сотрудничать, никогда не разговаривай, как на собрании, и давай перейдем на «ты». А теперь, как говорят наши классики, «за работу, товарищи, народ ждет от нас искусства, достойного нашей великой эпохи!».

…Прошел год. Кристапу выделен собственный уголок в так называемой творческой лаборатории, где создаются отдельные детали фигур. Здесь он лепит на досуге свою первую самостоятельную работу — голову «Лагерной девушки». Рядом с монументом женщины, накрытом мокрыми простынями, она кажется крошечной.

Руки Кристапа осторожно поглаживают серую глину. Его движения медлительны, работа сделана, осталось лишь выровнять кое-какие шероховатости.

К стереофонической радиоле — величайшему богатству и гордости Брувериса — он по-прежнему не смеет притронуться и поэтому поставил рядом портативный магнитофон. Звучит все тот же гимн радости, без которого немыслима эта мастерская.

Услышав за спиной шаги, Кристап хочет прикрыть головку тряпкой, но не успевает — скульптор останавливает его руку.

— Сегодня ты мне наконец покажешь свою нелегальную самодеятельность, — добродушно ворчит Бруверис. — Терпеть не могу эти подпольные штучки. Искусство не боится публичности…

Он критически разглядывает головку, отступает на несколько шагов, недовольно морщится.

— Типичный Микеланджело из Задвинья! Хочешь под вывеской искусства увековечить своего внебрачного ребенка? Или довоенный роман? Не пойдет! — Заметив выражение лица Кристапа, меняет тон. — Охотно верю, что она так выглядела, но карточки для паспорта можно заказывать у фотографа на базаре.

— Каждое обобщение строится на конкретном жизненном материале, — чуть заметно усмехается Кристап. — Цитирую единственный авторитет, который ты признаешь, — тебя самого!

— Что-что, а подлизаться умеешь… — Бруверис бросает окурок и каблуком растирает его о глиняный пол. — В искусстве, однако, важно не внешнее сходство, а характер, пойми ты наконец!

Кристап не намерен уступать.

— А что по этому случаю говорит твой возлюбленный Бетховен? — задиристо спрашивает он, кивнув на магнитофон. — Вспомни: «главный признак настоящего человека — не сдаваться назло всем трудностям и преградам».

— «Радость через страдание» — знаю, как же… — Бруверис задумчиво смотрит на девичью головку. Он поглощен музыкой. Ритмическим покачиванием как бы подталкивает зарождающиеся звуки. Постепенно черты его смягчаются.

— А знаешь, все-таки звучит! — объявляет он окончательный приговор. — И почти без диссонансов. Да! А теперь выключай свою шарманку. Я этого скрежета не переношу. Не музыка, а черт те что, как будто вода хлещет в железную раковину… И все-таки надо будет переделать. Ты не учел фактуру материала, а также угол зрения.

— Можно? — раздается в дверях.

Незаметно для обоих в мастерскую вошел Волдемар Калнынь.

Бруверис идет ему навстречу.

— Калнынь из телевидения, — представляется редактор и протягивает ему руку.