Гунар Цирулис - Якорь в сердце Страница 19

Бруверис в ответ что-то невнятно бурчит, но Калнынь не такой человек, чтобы смутиться кислой встречей.

— Уважаемый профессор, — продолжает он как ни в чем не бывало. — Мне поручено ко Дню Победы подготовить передачу о творческих достижениях наших художников, посвященных этой знаменательной дате.

— Слишком рано. Мы еще только ищем. Окончательный вариант пока не готов, — отбрыкивается Бруверис.

— Тем лучше, мастер, общественная мысль придет вам на помощь, — возражает Калнынь, оглядывается и замечает головку девушки. Лишь теперь он узнает Кристапа, который демонстративно уставился в окно.

— Это же Гита! — подойдя поближе, восклицает он. — Ну конечно, Гита! А где она теперь, вам известно? — обращается он к стоящему к нему спиной Кристапу.

— Раз не вернулась из Германии, значит, ее нет в живых, — нехотя отвечает Кристап.

— А может быть, осталась на Западе?

В вопросе Калныня звучит вызов.

Кристап пожимает плечами.

— Откровенно говоря, я не понимаю, какой смысл ворошить прошлое? — не унимается Калнынь.

— Если не ошибаюсь, первым ворошить его начали вы.

— Вот я первым и предлагаю покончить с этим раз и навсегда. Пич мне много чего рассказал, и о лекарствах, и о хлебе. Я понял, что жизнь далеко не так проста, как… Ты мог бы когда-нибудь подняться ко мне. У нас запланирована серия передач о начинающих художниках.

— Спасибо! — холодно отвечает Кристап. — Я приду в тот день, когда смогу предъявить жемчужины.

…Столь же настороженно и неприветливо Кристап ведет себя во время своего знакомства с Аусмой. До этого несколько раз он встречал ее в коридорах академии, видел как-то на общем собрании, даже с удовольствием отметил про себя, что у первокурсницы по классу графики тонкая фигура, красивые длинные ноги. Мелькнула мысль, что было бы неплохо с ней познакомиться. А сейчас он не может отделаться от оскорбительной догадки, что начинающую журналистку подослал к нему Волдемар Калнынь. И когда в довершение всего Аусма вынимает из спортивной сумки тетрадку для эскизов и коробку с углем — ей нужно нарисовать художника за работой, — Кристап становится непростительно груб.

— Вы можете писать про меня что угодно, никто не вправе вам это запретить. Если редактор ваше сочинение пропустит, радуйтесь, я протестовать не буду. Серьезные люди таких статеек все равно не читают. А картинку сразу заметят все, некоторые, может, и узнают… За какие грехи я так наказан? Я не вундеркинд, не гений из сельской самодеятельности. И вас никогда ничем не обижал… Конечно, каждый зарабатывает себе на хлеб как умеет, но на этот раз вам придется подыскать себе другую модель…

С пылу Кристап наговорил бы наверняка еще с три короба, но, подняв глаза на Аусму, он замечает, что по щекам девушки катятся слезы. Она и не пытается их скрыть, дрожащими пальцами запихивает обратно в сумку принадлежности для рисования. Откуда ему знать: девушке представляется, что рухнул мир, пошатнулась вера в святые идеалы.

— Я так надеялась, — шепчет она, — что на этот раз мне удастся написать настоящий портрет художника. Неужели я такая гусыня, что со мной серьезно и разговаривать нельзя…

Он понимает, что надо бы уступить, как-то успокоить зареванную первокурсницу, может быть, даже поцеловать. Но слезы всегда приводят его в бешенство. Он видел сухие глаза женщин, когда у них отнимали самое дорогое, видел, как они молча переносили самые тяжкие унижения. Настоящие люди не дают так легко волю своим чувствам. Он не верит этим слезам.

Кристап оборачивается, решительно выходит из мастерской и, как бы указывая дорогу Аусме, оставляет дверь полуоткрытой.

А потом целых полгода жалеет о своем поступке, потому что никак не может забыть ее глаза.

Кристап хотел было закончить рассказ остроумным пассажем, изобразив в комичном свете выпускной вечер, на котором их пути перекрестились. Но в последний миг одумался. Стоит ли? Этот отрезок жизни Аусма знала так же хорошо, как и он. Ибо с тех пор они больше не разлучались. Теперь у него не осталось от нее секретов и неизвестно, появятся ли они вновь.

Тишина затягивалась. Аусма боялась заговорить — не хотелось нарушать атмосферу сердечности.

Кристап поднялся, придирчивым взглядом окинул набросок портрета, отодрал его от штатива, скомкал и бросил в урну для бумаг.

— Не так-то это просто, как вам, братьям графикам, кажется.

— Слышу знакомый мотив: единственные правдивые художники на свете — скульпторы, которых бог создал по своему подобию, ибо наградил даром воспроизводить натуру. Так не все ли равно — я или другая? Главное, чтобы это была скульптура Кристапа Аболтыня.

Кристап испачканными в глине пальцами прижал колбасу к хлебу, вонзил зубы в бутерброд и с удовольствием принялся есть, отхлебывая кофе прямо из кофейника.

Аусма выждала, пока он кончит завтрак, собрала посуду и пошла к дверям.

— Подожди! — крикнул ей вслед Кристап.

Аусма остановилась.

— Кажется, забыл тебе сказать спасибо… — И опять нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно.

— За что? — с вызовом спросила девушка.

— Ну хотя бы за завтрак.

— Да, еда тебе явно не в пользу. — Аусма положила поднос на пол и медленно пошла обратно. — Ты становишься сентиментальным.

— Еще один признак приближающейся старости… Серьезно, Аусма, ты жертвуешь мне столько времени, а у самой дипломная работа ни с места.

— А я-то думала, что ты хочешь меня по-братски поцеловать.

— Это можно. За моральной проповедью воспоследует отпущение грехов, — улыбнулся Кристап и поднялся Аусме навстречу.

Не успел он ее обнять, как дверь мастерской распахнулась и в комнату без стука ввалился Петерис.

— Извините, я был уверен, что тут никого нет, — растерянно проговорил он.

— И поэтому пришел в гости, — сострил Кристап.

— Привет, Петерис! — Аусма протянула ему руку. — Ты явился как раз вовремя. Приглашаем тебя с Ильзе сегодня вечером на бал.

— Сегодня? — озабоченно переспросил Петерис.

— Кристап заключил договор на памятник латышским стрелкам. Перед нами полноправный автор. Надо же это как-то отпраздновать.

— Поздравляю! — сказал Петерис без особого восторга и, заметив на стене эскиз плаката, добавил: — А также и с персональной выставкой. — Он явно хотел еще что-то сказать, но умолк.

Кристап с интересом следил за непривычным поведением друга.

— Ну, что у тебя новенького? — не выдержал он. — Наверняка что-то стряслось, если охотишься за мной с самого утра…

— Ничего особенного… И все-таки… — Петерис все еще не придумал, с чего начать. — Надо бы нам потолковать.

— Аусмочка, ты, кажется, хотела позагорать? — спросил Кристап.

Аусма молча вышла во двор.

— Кофе пить будешь? Если нужны деньги, говори, не стесняйся, все равно у меня за душой ни копейки.

Что-то необъяснимое заставляло его говорить без умолку, тем более что от Петериса по-прежнему нельзя было добиться ни слова. Наконец гость набрался духу и выпалил:

— Сегодня утром в Ригу приехала госпожа Эльвестад.

Кристап не понял.

— Лигита Эльвестад… Наша Гита!

Кристап глубоко вздохнул. Неужто достаточно было выпустить из закоулков памяти стершиеся образы прошлого, чтобы они вдруг обрели плоть и зажили самостоятельной, не зависящей от него жизнью. Но друг не шутил. Белым платочком вытирал он пот с лица и старался не смотреть Кристапу в глаза. Кристап прошелся по мастерской, остановился, взял тряпку и рассеянно принялся сдирать с локтя затвердевшую корку глины.

— Она хочет тебя видеть, — услышал он голос Петериса.

— Ты совершенно в этом уверен?

— Я сам встречал ее в порту.

— Через двадцать пять лет… — медленно произнес Кристап. — Имеет ли право воскреснуть похороненный человек? Скажи мне, Пич! Имеет ли он право?

— Она не знала, что ты жив.

— Так долго ждать и верить может только мать… — каждое слово давалось Кристапу с трудом. — Где же она?

— В Саласпилсе. Я обещал привезти тебя.

— Поехали! — Кристап уже был в дверях.

— Аусмочка! — крикнул Петерис. — Мы сейчас махнем в Саласпилс.

— Я сейчас, — последовал ответ.

— Не надо! — коротко бросил Кристап и хлопнул дверью.

IV

На стоянке несколько легковых машин и два экскурсионных автобуса ждали своих пассажиров. Народ разбрелся кто куда, огромная площадь мемориала выглядела почти безлюдной. Кристап шел неторопливым шагом, стараясь ничем не выдавать своего смятения. В висках неистово пульсировала кровь, голову сжимал какой-то жгут, мысли путались, сшибались, а то и вовсе ускользали недодуманные, неясные.

Но могло ли быть иначе? Он, Кристап, шел навстречу своей Гите, а постичь свершившееся не мог, все это еще не доходило до его сознания. Притом Петерис знал лишь частичку из запутанной послевоенной жизни Гиты: жива, здорова, замужем, все эти годы провела в Швеции, теперь вдруг приехала. Нет, не случайно его собственные чувства именно сегодня прорвали плотину долгого молчания. Подобное с ним случалось не раз. Можно месяцами не вспоминать человека, но вдруг его образ возникает в памяти так зримо, что немедленно садишься за письмо. И почти всегда в таких случаях приходило встречное письмо. Оказывалось, что тот тоже испытывал необъяснимое желание поделиться мыслями. Неужели сегодняшнее излияние чувств вызвала Лигита своей тоской, нацеленным на него немым желанием увидеться?