Юрий Гончаров - Волки Страница 19

– В семь тридцать, дорогой, в семь тридцать. Приходи непременно. Я буду ждать!

«Вразуми, мати-владычица!»

Часом позже оперуполномоченный Ерыкалов вводил в кабинет Баранникова гражданина Мухаметжанова Валентина Яковлевича, тысяча девятьсот сорокового года рождения, беспартийного, холостого, служащего в качестве художника-плакатиста при Кугуш-Кабанском городском кладбище.

А еще через полтора часа, то есть около пяти пополудни, потный, бледный, с выражением плохо скрываемого отчаяния на красивом байроническом лице гражданин Мухаметжанов Валентин Яковлевич стучался в плотно прикрытый ставень Олимпиадиного дома.

Он стучался не с улицы, а со двора, куда проник через малую, зажатую между сараями калиточку, что вела на огород.

Ему не сразу открыли. В этом доме никому не открывали сразу. Тут существовали условные тайные стуки, подглядывание в ставенные щели – что за человек пожаловал, длительные переговоры через запертую дверь, прежде чем хозяйка решалась отодвинуть тяжелый дубовый засов такой несокрушимой крепости, что хоть бы и на конюшню – так впору.

– Колька не вернулся? – спросил Валентин, едва переступив порог Олимпиадина жилища.

– Колька-то? – насторожилась старуха. Она стояла в дверях полутемных сенечек, загородив проход, видимо, не собираясь впускать нежданного гостя в горницы. – Нет, не вороча́лся будто… а чо?

– Погорели мы с ним, тетя Липа! Засыпались!

– Пошто на всю улицу зева́шь, дурна голова! – прошипела Олимпиада. – Айда в горницу, кажи, чо стряслось-от? Прибыл откудова сим часом? Да ты сядь! Сядь! – прикрикнула она. – Затростил одно, право, ну – погорели, засыпались… Толком говори!

Властный окрик Олимпиады подействовал. И хотя лицо Валентина все еще кривилось от только что перенесенного потрясения, в нем уже явственно проступали черты некоторой осмысленности, и даже какая-то хитринка на мгновение мелькнула в узком разрезе беспокойно бегающих глаз.

– Да что, тетя Липа, – сказал он, покосившись на ярко, ало пылающие лампады перед черными древними иконами, – вы ж знаете…

– Не тяни! – скомандовала Олимпиада. – Говори разом: донес, чо ли, кто?

– Да нет, тетя Липа, никто не донес, тут другое вышло… Меня, тетя Липа, сейчас в прокуратуру к следователю тягали, спрашивали – где ночью были с Колькой…

– А ты чо? – вскрикнула Олимпиада.

– Да что… Я ему: нигде, мол, не были, Колька в Верхню Пристань уехал, а я дома спал. «А, – кричит, – на Верхню Пристань уехал? Дома спал? А это, – кричит, – что?» Да в рыло мне вот эдаку булыгу тычет. «Нам, – кричит, – все известно – какая у вас была забота! Не было Кольки ночью на Верху, вы с ним, – кричит, – вот этой булыгой дяденьку родного убили!»

– Оссподи! – Олимпиада так и села. Плотно сжатые губы приоткрылись. – Оссподи! Ироды проклятые! Все то бы вам души християнские терзать, все-то бы вам, ненасытным, людей пилатить! Коль пошло́ на то – жизни не пожалею, грех приму на себя великой, а не бывать по-ихому! Не отымете вы от меня чадунюшку мою, Миколушку мово ненаглядного! О-о-о! – в голос завопила старуха, валясь на колени перед черными, красновато озаренными иконами. – Вразуми, мати-владычина! Вразуми!

Так по-звериному страшна, так непривычно жалка была она в своем бабьем исступлении, в своем материнском горе, что даже робость охватила кладбищенского художника. Он кинулся было бежать, но грозный окрик «Стой!» настиг его у двери и словно гвоздем пришил к порогу.

– Стой! – подымаясь с колен, сказала Олимпиада. – Куда бежишь, дурашка? Слушай меня: ежели, борони бог, опять пытать зачнут, запрись, на прежнем стой, говори: не знаю, не ведаю. Про то, где с Миколушкой были, – молчок. Под огнем, под секирой – отпирайся, слышишь? Благодарю тебя, мати-владычица небесная, что вразумила меня, неразумную!..

Истово, с просветленным лицом снова опустилась на колени. Трижды, касаясь лбом чисто выскобленных досок пола, поклонилась образа́м, а поднявшись на ноги, строго сказала Валентину:

– Иди!

Гелий Афанасьевич. Смущен. Напуган. Раздавлен

1

Он был неглупым человеком и мог очень верно оценивать всевозможные явления жизни. И, что вообще-то довольно редко случается, о самом себе судил точно, не закрывая глаза на собственные недостатки и здраво разбираясь в тех сложных положениях, в которые иногда попадал.

Но тут произошло невероятное: смутился. Почувствовал растерянность, душевный беспорядок.

И как не терпел находиться в подобном состоянии, решил немедленно распутать запутанное и хладнокровно разобраться в некоторых неясностях.

С этой именно целью, выйдя от Баранникова, Гелий Афанасьевич направился в крохотный скверик, расположенный перед кокетливым голубеньким особнячком райотдела милиции, где также помещалась и прокуратура.

В скверике было тихо, безлюдно. Какой-то старик клевал носом над газетой, судя по толстой домовой книге, лежащей возле него на скамейке, дожидавшийся часов приема в паспортном столе, да тоненькая девочка с распущенными, как у Джоконды, волосами, дробно семеня лакированными ножками, катила по красноватому песку вихлястую колясочку, в которой мирно посапывал розовый, круглощекий гражданин будущего.

Старик не задержал внимания, но колясочка раздражила. Напомнила о детях вообще. О сыне – в частности. О первенце, рыжем, как пламя, Никите, с которым – одни неприятности.

Начать с этого имени… Нарекали – казалось звучно, значительно…

Далее: кричал два года, не закрывая рта. Бессонные ночи замучили, приходилось от рева убегать из дому куда глаза глядят, часто даже до самого утра. Отсюда – всяческие домашние сцены, истерики, угрозы жены Капитолины пожаловаться в райком, разоблачить…

Темная дурища Капка! Ах, как он опростоволосился с этой женитьбой!

Но кто же знал, помилуйте, что милейший тестюшка с таким треском полетит с предгорисполкомовского кресла!

Хотя, ежели рассудить здраво, – должен был знать. Просто недостаточно изучил всё касающееся Капкиного родителя.

Джоконда с колясочкой просеменила мимо.

Гелий Афанасьевич остался в желанном одиночестве.

2

Известие об ужасной гибели отца встревожило Мязина-младшего, навело на мрачные мысли. Не то чтоб сыновняя скорбь или подобное малодушие охватили его (хотя, конечно, какая-то искорка чувства и мелькнула), но главным образом смутила иная сторона дела: уголовная. Он, как неглупый человек, предвидел, что следствие неминуемо заинтересуется им, его личной жизнью, его отношениями с покойным папашей. И эта заинтересованность посторонних, наделенных юридической властью лиц его, Гелия Афанасьевича, интимными делами огорчала и сулила многие беспокойства.

Пользуясь тем, что Капитолина, подавленная ужасными событиями ночи, как бы парализованная ими, не обращает на него внимания, он принялся было обстоятельно обдумывать свое поведение, свою, так сказать, роль в хитром переплете надвигающегося расследования.

Подозреваема будет вся родня, в том числе и он. Это несомненно. Несомненно также и то, что все Мязины станут валить друг на друга. И в первую очередь, разумеется, на него.

Поэтому, не теряя времени, надлежит…

3

И вот в это-то самое время, когда действительно надлежало пораскинуть мозгами, в доме появляется молодой человек, который, несмотря на свой веселенький штатский костюмчик, отрекомендовывается тем не менее младшим лейтенантом милиции Серовым или Перовым – Гелий точно не разобрал.

Спокойно и сочувственно он рассказывает о том крайне опасном и нежелательном положении, в каком оказался тринадцатилетний Никита: вовлеченный в воровскую шайку, он дважды уже участвовал в «деле», пока еще только «стоя на стреме», как говорится, но…

За этим «но» следует получасовая беседа. Обязанность лейтенанта Серова или Перова – предупредить отца. Подчеркнуть, что вся полнота ответственности за ребенка ложится на плечи родителей.

После чего, в сознании отлично выполненного служебного долга, младший лейтенант откланивается.

Гелий с ужасом представил себе, что может натворить Никита и как все это отразится на нем самом, на Гелии Афанасьевиче Мязине.

Первым побуждением было разыскать Никиту и выдрать его ремнем. Но рыжий дьяволенок словно сквозь землю провалился.

Гелий махнул рукой: черт с ним! Сейчас надо было, опережая события, спешить в прокуратуру и кое о чем предупредить следственных работников. Пролить, так сказать, свет на создавшееся сложное положение. Говоря проще – застраховать себя от возможных наветов дражайших тетушек.

Сейчас главное – спокойствие. Выдержка.

Одеться тщательно. Опрыскать прическу дорогим одеколоном. Повязать элегантный галстук. Войти с достоинством. Показать себя.

Все совершено, как намечалось.

Был. Показал.

И что же?

Душевный беспорядок наличествовал, сумятица чувств не проходила. В этом надо признаться себе со всей категоричностью.