Михаил Шушарин - Роза ветров Страница 19

На другой день в половине восьмого он пришел к Андрею Ильичу.

— Не обижайтесь. Такое терпеть дальше нельзя.

— В чем дело, Павел Николаевич? — Светильников улыбался открыто и просто.

Павел рассказал.

— Честно говоря, Завьялов по таким колдобинам ходит не впервой. Вы же знаете случай на фронте. И здесь — тоже обман!

— Ты, что же, — изменился лицом Светильников, — мораль мне читаешь?

— Не мораль, Андрей Ильич. Он ведь с довоенных лет в ваших руках, а духом каким-то чужим пропитан. Разве вы за это не отвечаете, хотя бы перед собой?

Кружился за окном снег, хлестало обледенелыми ветками по стеклу. Дышала жаром покрытая серебряной краской круглая печь с коричневыми подпалинами у заслонки.

Светильников долго молчал. Потом, будто очнувшись, поднялся.

— Ты, наверное, не знаешь, Павел, что в двадцать первом году моего отца — он был в продотряде — бандиты заморозили на снегу, потом распилили пилой… Ты думаешь, я расслаб? Ответственность потерял? Нет. Я за нашу партийную правду жизни не пожалею… А Завьялов… С ним как-то уж так получилось… Я и сам не рад ему… Все прощал. Из-за племяненки моей, сиротки Машеньки… Ее жалел.

— Верю, Андрей Ильич, — опустил глаза Павел. — Простите меня за резкость. Я ведь тоже не о своем спасении пекусь… Завьялов несет позор вам, и его надо немедленно снять с работы.

— Снимать никого не придется. И так мы уже, считай, все сняты… Пока ты в командировке был, решение принято: Чистоозерский район, как малоперспективный и незначительный по размерам производимой продукции, упразднить. Присоединить к соседнему, Лебяжьевскому району… А секретарем там Беркута изберут… Завьялов говорит, командира вашего бывшего. По направлению ЦК приехал.

— Вот дела! — Павел только сейчас понял причину размягченности Светильникова, но привычное чувство неприязни утихло, он смотрел на Андрея Ильича с сочувствием.

А Светильников продолжал:

— Для тебя есть такая наметка… Поедешь в высшую партийную школу, в Свердловск. Решение уже выслали. Завьялова думаю в Рябиновку направить, в школу учителем. Лебедев не возражает, даже поддерживает… И еще один тебе мой совет… Я пережил много, видел людей разных… Ты меня послушай. Выбрось из своего характера одну шестеренку — лепить все в глаза, начистоту… Плохо кончишь.

В этот день для Павла Крутоярова вырисовался другой Светильников, полный противоречий, до предела простой и запутанный.

Глава третья

Шли годы. Они цементировались в фундаментах многоэтажных зданий, залегали в смоленых окладниках[2] под деревенскими пятистенками. Хотя и туго, и с напряжением, но вырывалась зауральская деревня из послевоенной бедности: желтели свежие срубы в переулках, дружно загорались за тюлевыми занавесками электрические лампочки.

Много воды утекло с тех пор, как Павел Крутояров вместе с семьей уехал из родных мест. Все было, и плохое, и хорошее. В поход за «большую кукурузу» ходили, и целину подняли, и перегнойные горшочки стряпали. Одна за другой в сельском хозяйстве шли перестройки. Надуманное хотя и мешало движению вперед, но коренного влияния на деревню не имело. Зато все действительно нужное находило благодатную почву. Такова жизнь. Приживчивое дерево из тычка растет, само корнями с землей сцепляется, а худой саженец и на сдобном участке под стеклянным колпаком не согреется.

Годы выпестовали и взрастили в сознании Павла большую и яркую, как вспышка молнии, мысль: «Родина! Заботы Родины — наши заботы, радости — наши радости». И он, вечно обуреваемый разными страстями, выделил из всех эту главную страсть, носил ее в душе.

Когда территориальные производственные управления сельского хозяйства было решено разукрупнить, Крутоярова по решению обкома партии направили во вновь восстановленный Чистоозерский район, к Родиону Павловичу Беркуту.

Беркут, все тот же розовощекий крепыш, в пенсне, бодро расхаживал по кабинету и, хотя Павел не раз встречал его раньше в областном центре на совещаниях, показался сейчас незнакомым… Сухой блеск глаз, озабоченные складки у рта. Павел на секунду замер у дверей, увидев эти складки, потом негромко кашлянул и смутился. Но Беркут ничего этого не заметил. Он крепко стиснул руку Крутоярова, усадил в желтое кожаное кресло и тихо спросил, будто продолжая давно начатый разговор:

— Как думаешь, Павел Николаевич, насчет работы?

— Прибыл в ваше распоряжение. Куда пошлете.

— Рябиновка тебе знакома? Знакома. Комиссара нашего родина… Вот туда и поедешь. Не в качестве уполномоченного, нет! — Он улыбнулся. — Председателем колхоза… Тем более, что и дядька твой, Увар Васильевич, тоже в Рябиновке сейчас живет… Завхозом в школе у Завьялова.

— Но…

— Никаких «но» не принимается. Колхоз самый большой в районе. Восемь бригад. Каждая — село или деревня. Семнадцать тысяч гектаров посева… Вроде командира полка будешь.

— Не это страшит, Родион Павлович. Страшно, что за два года в третье место.

— Знаю, Павел Николаевич, — смягчился Беркут. — И буду с тобой откровенен. Переезды надоели. Много времени на них ушло. Работать некогда. Но мы же коммунисты, Павел Николаевич, и головы у нас на плечах не для того, чтобы ондатровые шапки носить.

Напряженность и беспокойство, с каким начинался разговор, передались Павлу, и он потянулся за папиросой.

Таким своего бывшего комбата Павел еще никогда не видел. Ему показалось, что Беркут говорит какие-то запретные слова. И все предметы в кабинете Беркута начали видеться Павлу с меньшей отчетливостью, будто в тумане. Павел держал в руках пачку «Казбека» и разглядывал ее, как что-то незнакомое. Беркут говорит:

— Надо ли тебе, сельскохозяйственнику до мозга костей, разъяснять, сколько у нас проблем на селе, а?

— Надо уточнить. Чтобы крепче держать в памяти.

— Ты не смейся. Я серьезно… Не знаю, как там у вас было эти годы. А здесь каждое утро в правлениях колхозов мужики курят почти до полудня. Пока разомнутся на работе — смотришь, вечер… На заводах семичасовой рабочий день, а в колхозах? По четыре, а то и по три часа на колхоз работают, а по семь — на своих огородах копаются. Есть на кого надеяться: приедут шефы из города и сена накосят, и хлеб уберут, и картошку выкопают… Конечно, такое творится не везде, но все-таки… А почему? Ты знаешь?

Крутояров сидел не двигаясь. Комбат сам себе задает вопросы, потом сам же на них и ответит. Старая привычка.

— В последние годы мы взяли на вооружение известную истину: строить новое общество на одной инициативе нельзя. Необходимы материальные стимулы. Это правильно. Но дело, видимо, не только в стимулах. Поощрений разных нынче кучу напридумывали. И шагу наш колхозник без рублевки не шагнет. Дело в другом. В расслабленности. Забыли некоторые товарищи, с каким трудом все создано и сколько стоит.

Он подошел к большому книжному шкафу, сдвинул стекло, достал из стопки блокнотов один, красный, объемистый. Раскрыл вроде бы наугад нужную страницу.

— Я, как ты знаешь, не гость в здешних краях. На конференциях, на собраниях разных иногда услышишь вроде бы и толкового оратора, а разберешься — без середки мужик. Балабонит — и все: топчемся на месте, падает дисциплина, бежит из села молодежь, длинными лекциями пугать мужиков стали… Сверху, из района, сообщают, когда надо начинать сеять, каким способом и сколько. И в животноводстве — сплошь дыры! Вот какие «умные» разговоры бывают. А ты спроси этого «деятеля», кто заставляет его раньше срока сеять, кто мешает высокопродуктивный скот разводить, клубы строить? Спроси. Не ответит ничего путного. Потому что ни за что не отвечает и одно умеет — критиковать.

Старые настенные часы дважды проиграли какую-то музыку. Ветер тяжело стукнул открытой форточкой.

— Ну, так что же ты скажешь, Павел Крутояров?

— Скажу, Родион Павлович, что и запнуться у нас пока есть за что. — Павел осмелел. — Чтобы приближалась деревня к городу и молодежь не текла из сел, надо строить очаги культуры. Но не только строить, а чем-то их начинять. Самых способных людей посылать на эту работу.

— Тоже знаю, Павел Николаевич… Недавно в соседний район ездил. Близко тут. Приехал на совхозное отделение, деревенька маленькая, серая, клуб из трех амбаров собран. Смотрю, девчонки из него выбегают со слезами. Спрашиваю: «Отчего плачете?», — а они в один голос: «Шурка, заведующий клубом, гоняется за нами и глаза луком трет!» — «Чем же вы по вечерам занимаетесь?» — «Ничем. Когда кинуха, а когда просто семечки щелкаем».

Павел слушал с вниманием. Мрачнел. Беркут рассказывал:

— С директором совхоза я потом беседовал. Он мне так поет: пока о людях по-настоящему заботиться не будем — ничего не получится. Этот директор, оказывается, на всех отделениях, кроме того, на которое я попал, клубы хорошие построил, по смете незапланированные. А на центральной усадьбе Дворец культуры отгрохал такой, что и в городе не сыщешь. Зарплату клубным работникам платит хорошую. Тренера по футболу вместо какой-то единицы держит… А школа? Школу он считает цехом номер один. Сначала ребятишки, а потом уж телятишки… Вот как… За нарушение финансовой дисциплины ему частенько выговоры преподносят. Выкручивается. А ему, по сути, надо бы благодарности объявлять. Он бой рутине объявил первым.