Борис Изюмский - Небо остается... Страница 2

Под вечер вместе пошли в парк. Осенний туман затопил низины. Парк был пустынным, влажно Темнели скамьи, на секунду зажглись и пугливо потухли лампы фонарей. Шли рядом, словно боясь прикоснуться друг к другу, и все помнили тот летучий поцелуй в бесконечно далеком детстве.

— У меня теперь никого нет, — глухо сказал Лева и запнулся, — кроме тебя…

Лиля незаметно посмотрела на Леву сбоку: высокий, волевой, ни тени прежней растерянности. Она взяла его под руку. Рука напружинилась.

Взошла луна. Сильно запахло ночной фиалкой. Где-то далеко прокричал паровоз.

— Ты надолго в Ростов?

— Завтра в часть.

— Переночуешь у нас.

— Да неудобно…

— Очень удобно. У нас роскошная раскладушка. От твоего веса не завалится…

Она рассказала Леве обо всем, что пережила за эти месяцы: о работе в столовой, угоне, появлении папы, поступлении на курсы, только о Стелке умолчала, тошно было вспоминать.

— Ты не знаешь, где Максим Иванович? — спросил он, и Лиля порадовалась, что темно и Лева не увидел ее полыхнувшего лица.

— Не знаю, — печально ответила она.

И, чтобы посмешить Леву, рассказала, как недавно ее пригласили, по старой памяти, в их школу на выпускной вечер десятиклассников.

— Представляешь, сто литров пива на сорок человек и… два парня. Пьяненький представитель военкомата, даже не пойму, как он туда попал, осчастливливал то одну, то другую деву приглашением на танцы под патефон. Девчонки танцевали друг с другом и разошлись по домам очень рано. В кого же влюбиться? — закончила Лиля с наигранной трагичностью.

Соседка Паня, недавно уехавшая с каким-то морячком, прощаясь, пообещала:

— Сердце, Лилечка, не спросится, и твой час еще придет.

Не станешь же ей объяснять, что этот час пришел и ушел, а для других все внутри опустошил.

Лева несмело положил свою ладонь на ее, словно спрашивая: «А я?» И Лиля подумала: «Неужели наступит такой день, когда голос Левитана произнесет: „Война окончена, товарищи!“ И Максим Иванович, и Лева, и папа возвратятся с фронта. И вечерами снова везде будет гореть яркий свет…»

…Утром она проснулась рано, а Левы уже на раскладушке не было. Вскоре он принес с базара огромный полосатый арбуз, и Лиля вытаращила по-лягушачьи глаза:

— Сколько стоит?

Лева неловко молчал: что это ей вздумалось задавать такой неуместный вопрос?

— Нет, ты скажи, — настаивала она.

— Ну, сто шестьдесят рублей.

— Безумец! — возмутилась Лиля. — На такие деньги можно купить Мольера и Данте!

Она пошла провожать Леву на вокзал. Поезд медленно, словно нехотя, оторвался от перрона. Черная голова Левы высунулась из окна.

— Приезжай еще! — крикнула ему Лиля.

— Приеду! — Лева махал пилоткой. — Непременно приеду! — Глубокие, темные глаза смотрели неотрывно.

Домой она возвратилась расстроенной: увидит ли еще когда-нибудь Леву? К нему у Лили было отношение старшей сестры. Намного старшей. Лева — чудесный парень, но чувство ее совсем не такое, как к Максиму Ивановичу. Даже отдаленно не похоже.

30 августа советские войска освободили Таганрог, и словно тяжелый камень сдвинулся с сердца ростовчан. А 9 сентября — день капитуляции Италии — приобрело для Лили особое значение, и не только из-за Италии.

Она проснулась часов в пять утра, зажгла коптилку рядом и, стараясь не разбудить маму, взяла в руки учебник стереометрии, кое-что просмотреть. Кто-то деликатно постучал в дверь: Лиля пробежала босиком к двери и отодвинула задвижку. На пороге стоял папа. Лиля бросилась к нему, разрыдалась. А слез не было.

Она втянула отца в комнату. Крикнула маме, та мгновенно вскочила:

— Володенька!

Папа — с сивыми усами, глубокими продольными морщинами на щеках, шрамами на лбу и жилистой шее, измученный и счастливый — сбросил шинель, сказал вроде бы с сожалением:

— Списан вчистую.

Не стал объяснять, что последнее ранение — осколком в живот — принесло ему много мук. Он взял Лилю за плечи.

— Хлебнула горюшка?

— Было…

Владимир Сергеевич стал развязывать вещмешок, раскладывать на столе кульки, свертки, банки, пакеты и даже шоколадку положил. Роскошный подарок!

— Устроим пир! — воскликнула мама и проворно побежала на кухню.

Лиля села с отцом на диван, не могла оторвать глаз от орденов Красной Звезды, Отечественной войны. Сообщила о поступлении на подготовительные курсы.

Отец внимательно посмотрел на нее. Поправил портупею под погоном с двумя большими звездочками.

— Считаешь, что так лучше?

— Да.

И все. Никаких сомнений и моралей, раз взрослая дочка решила….

— Ты знаешь, в Донбассе я повстречался с твоим учителем математики.

— Максимом Ивановичем?! — Лиля чуть не задохнулась от волнения, но справилась с собой.

— Да. Он старший лейтенант, командир стрелковой роты. Рассказал мне свою историю после трагедии нашего полка под Сталинградом.

Когда Владимир Сергеевич закончил пересказ о злоключениях Васильцова, Лиля долго молчала. Так вот почему не было вестей от Максима Ивановича. Утаивать, что с ним произошло, он не хотел, а писать — гордость не позволяла. «Теперь скоро придет письмо, — уверенно решила Лиля и с отчаянием подумала: — Если жив останется».

— Максим Иванович очень расстроился, узнав, что тебя в неметчину угнали, — сказал отец.

Мама принесла кипящий чайник, отец вскрыл банку с какой-то красноватой американской колбасой. Усмехнулся:

— Второй фронт.

Мама намазала галеты настоящим желтым маслом и заварила настоящий пахучий чай, вкус которого они давно забыли. Все же что ни говорите, а вкуснее этого напитка нет ничего на свете.

— Ну, святое семейство, — сказал Владимир Сергеевич, — с воссоединением!

В это время в дверь постучали.

— Войдите, — разрешил он.

Дверь открыл молодой человек в полосатой футболке.

— Здесь Новожиловы?

— Да…

— Вам извещение…

Владимир Сергеевич подошел к парню, взял у него какую-то бумажку. Скользнув по ней глазами, сунул в карман и расписался в книге.

— Что такое? — обеспокоенно спросила мама.

— Торопятся взять на учет подполковника запаса, — ответил Владимир Сергеевич.

Ему не хотелось расстраивать своих в такой час: это была похоронка на него.

А если бы он запоздал с приездом?..

Глава вторая

В Ростов санитарный поезд прибыл глубокой ночью, и рассмотреть город Максим не смог.

Госпиталь, куда их привезли, находился в здании бывшего пожарного техникума, неподалеку от улицы, где в начале своей учительской работы жил Васильцов.

…Он попал в средоточие мук: пули, застрявшие в легких, осколки, раздробившие бедра…

За пределами госпиталя текла своя жизнь, и люди вряд ли часто задумывались, что там, за этими стенами, — отчаяние, стоны, скрываемые мужские слезы. Даже здесь страдать надо было с достоинством, не теряя человеческого облика, не рассчитывая на жалость.

В одной палате с Максимом оказался капитан Мясоедов: он хамовато требовал усиленного внимания к себе и раздражал Васильцова пошлыми подробными рассказами о случайных связях, разговорами о мерзкой сущности всех женщин на свете:

— Самки и суки…

Максим однажды не выдержал:

— И ваша родная мать?

Палладий осекся.

— А что — и она, — с вызовом сказал он.

— Мне жаль вас, — нахмурился Васильцов.

Вторым в палате был молоденький, совсем недавно закончивший краткосрочные курсы лейтенант Бурлимов, старательно пощипывающий верхнюю губу, чтобы скорее вырастали усы. Вадик, как назвал он сам себя, был легко ранен в шею, и еще — когда бежал в атаку и кричал: «Ура!» — пуля вошла у него в левую щеку и вышла в правую, не задев ни одного зуба. Теперь на каждой из румяных щек лейтенанта были ямочки, по всей видимости, очень нравившиеся волоокой медсестре Тине.

А четвертым сопалатником оказался пожилой подполковник интендантской службы Роман Денисович Спинджар, с оплывшим лицом безвольного человека. Из его рассказов Максим узнал, что до войны Спинджар был директором комиссионного магазина («Вы не можете себе даже представить, насколько это ответственный участок»), в начале войны он своевременно эвакуировал свою семью, а сам в армии служил начфином дивизии, и его ранило при налете авиации.

Дни госпитальные казались Максиму бесконечно длинными и монотонными: прием пищи, перевязки, уколы… Перевязки, уколы, прием пищи… И мучительные операции. Под наркозом чистили рану, сшивали нерв. Разнообразие вносили обходы начальницы хирургического отделения — Шехерезады, как прозвал он про себя тоненькую, быструю в речи и движениях молодую женщину с матовым удлиненным лицом и живым блеском темных глаз.

Однажды она вызвала Максима к себе в ординаторскую на консультацию к профессору из мединститута — седовласому старику в пенсне на цепочке. Профессор, только взглянув на руку Васильцова, снял пенсне, оставившее на переносице красные, похожие на восьмерки, отпечатки и отпустил раненого. Максим, задержавшись в коридоре у приоткрытой двери, услышал их разговор.