Сергей Воронин - Встреча на деревенской улице Страница 21

— Но путевочку-то все же возьми, — говорит он. — Нехорошо.

— Это верно... Возьму, — обещаю я.

Но уже конец августа. Дочке пора в школу собираться. Так что можно в оставшиеся дни и не охотиться. Проживем на молоке да на молодой картошке. Да еще грибы. Необязательно есть каждый день тетеревов. Съели одного, и ладно.

В следующем году я жил в другом месте, в Отрадном, на берегу озера Кима-ярви. Так вот там, неподалеку от этого озера, я убил зайца. Это получилось здорово! Но сам бы я не убил, помог Ральф. А с ним вышло так. Кроме меня и моей семьи, в Отрадном жили поэт Александр Решетов и прозаик Иван Уксусов. Жили только летом. А я из-за здоровья дочери вынужден был остаться там и на зиму. На зиму остался и Ральф. Не думаю, чтобы по своей воле. Но Уксусов уехал, а он остался. Это был довольно занятный пес — помесь овчарки с таксой. Голова и туловище от настоящей овчарки, а все остальное, особенно кривые короткие лапы, от таксы. И, когда Ральф бежал даже в низкой траве, казалось, что он продирается в каких-то пампасовых зарослях.

То ли потому, что мы приютили его, то есть кормили и в дождь пускали в сени, то ли в самом деле у него был охотничий зуд, докатившийся по генам от далеких предков, но только стоило мне выйти из дому с ружьем, как Ральф тут же вскидывал на меня свои влажные глаза орехового цвета и устремлялся вперед, как бы зная те места, где меня давным-давно поджидает дичь. И я поспешно шагал за ним. И каждый раз закаивался брать его с собой: тетерок он сгонял раньше, чем я успевал увидеть их исчезавшими в гуще леса, утки срывались, как только пес начинал бесцеремонно шлепать лапами по воде. И однажды не взял, но он увязался. И отличился — выгнал из кучи валежника зайца. Было время чернотропья — это когда земля черна, а заяц бел. И вот летит неведомо куда белый комок, а за ним с визгом, с подвывом, которого я никак не ожидал от Ральфа, несется мой гончий пес. Но где ему, бедняге! Заяц мгновенно удрал от него. Но Ральф не растерялся, взял след и, гавкая, стеная, скуля, — вперед, вперед, в чащу, в гущину, в заросли. Я остановился и стал ждать, зная, что заяц должен выйти на старое место. Даст круг, запутает след и заляжет опять в кучу валежника. Что-что, но книжек про охоту я начитался. Стоял у валежника, ждал и дождался. Заяц вылетел прямо на меня. Я выстрелил. Он промчался мимо. Хорошо, что ружье двуствольное. Я положил мушку на заячий помпон, нажал курок. Выстрел грянул, и заяц тут же свалился замертво. Я подбежал, схватил его за уши, поднял. Он был тяжел, этот беляк. Я держал его на весу, и верил и не верил такой удаче, и любовался им. И в это время, запыхавшийся, подбежал ко мне на своих кривых Ральф. Как безумный он начал растерянно вертеться вокруг меня, не понимая, куда исчез заячий след.

— Вот он! — крикнул я Ральфу.

Ральф вскинул голову, увидел зайца, подпрыгнул и, словно бритвой, распорол своим клыком заячье брюхо. Я тут же отдернул беляка, чтобы Ральф не вырвал его у меня из рук, стал лягаться, крутиться. Еле-еле отогнал. И вспомнил, что в таких случаях для поощрения надо дать охотничьему псу заячью лапу. Я тут же отрезал одну из четырех и кинул ее Ральфу. Но он только понюхал и отвернулся. Ему, наверно, нужен был весь заяц. Но я показал ему шиш и, закинув беляка за спину, ликуя, направился домой. Ральф, как и полагается в таких случаях, подскакивал и все норовил достать зайца.

Чем ближе я подходил к дому, тем быстрее шел, так мне не терпелось похвастать своей удачей. И это мне вполне удалось, потому что жена не поверила, чтобы я без чьей-либо помощи мог убить зайца.

— Может, это не ты?

— Ну а кто же еще?

— А он не больной был?

— Да ты что! Видела бы, как он несся! Только помпон взлетал.

— А почему у него три лапы?

— Это я отрезал одну Ральфу. Таков обычай на охоте.

— И ты не промахнулся?

— Как видишь! — и я ткнул рукой в зайца.

— А почему у него живот разодран?

— Ральф постарался. Не успел я отнять.

Потом мы ели его и выплевывали дробь. Пожалуй, я весь заряд в него влепил.

— Отличное ружье, — сказал я, — очень кучный бой.

— Лучше бы оно не было таким, чтоб поменьше попадало дроби, а то и зубы можно сломать.

— А ты не торопись...

Дочка зайца не ела. Сидела грустная в углу и нежно гладила заячью шкурку. Я старался на нее не смотреть.

Последней жертвой моей охоты была утка. Подстрелил я ее с берега того же Кима-ярви. Она была от меня метрах в сорока. Плавала, может отдыхала. Дробь плотно накрыла ее. И она осталась на месте. Я тут же вскочил в лодку и поплыл, все время оглядываясь, чтобы она не исчезла. Но она сидела на одном месте как привязанная. Я подплыл, взял ее и увидал у нее на виске густую каплю рубиновой крови величиною с вишню. И впервые за всю свою незадачливую охотничью жизнь не обрадовался, а с печалью и болью глядел на эту застывшую каплю, на мертвые потускневшие глаза и не знал, что делать с уткой. Оставить нельзя, и домой нести не хотелось.

С того, собственно, дня я и перестал ходить на охоту. То запуржит, то дождь польет, то еще какая причина, и постепенно погасла во мне охотничья страсть. А была, была когда-то... Была!

1978

НА СОРОК ДЕВЯТОМ КИЛОМЕТРЕ

— Он обманет тебя. Вот увидишь. Уж мне-то поверь. Потреплется и бросит. Не ты первая у него, не ты и последняя. Знаю таких, видала. А ты еще девчонка, много ли понимаешь. Что ни скажет, всему веришь. А ему только того и нужно. Девчонка ты смазливая. Чего ему не потрепаться?.. И не плачь. Господи, в твои-то годы. Да плюнь на него, еще два-три месяца — и экспедиция кончится и поедем домой. И все у тебя пройдет, как ветром сдунет. И не расстраивайся.

— Люблю я его.

— Это только кажется тебе. Потому что тайга, одиноко, а в городе и не вспомнишь о нем.

— Ой, не знаю, тяжело мне... — плакала Надюшка и прикладывала к глазам кулаки. И от этого еще больше казалась девчонкой, лет семнадцати, хотя на самом-то деле ей было больше.

А Галина была уже немолода, двадцати семи лет. И по сравнению с Надюшкой совсем некрасива. Ах, как это несправедливо — одной дать много, даже губы и те с изгибом, а тут редкие волосы, близко посаженные к носу глаза, да и нос... Почему так? И особенно обидно, что сердце-та доброе. Не глаза добрые да доверчивые, как у Надюшки, а сердце. Что глаза могут дать? Ничего. А сердце, оно все отдаст. Все! Только полюби...

— Я ведь тебе как старшая сестра говорю. Только добра желаю. Вот уеду на сорок девятый, ты, смотри тут, не глупи. Как придет, так сразу и скажи ему, чтоб больше не вязался. Пускай других ищет, но только не таких, как ты... — Галина посмотрела на Надюшку, на ее склоненную светловолосую голову внимательным взглядом и негромко сказала: — Только тебе, как самой себе, скажу, но ты никому, а особенно ему, ладно?

Надюшка с любопытством взглянула на нее.

— Ты человек новый в нашей экспедиции, многого не знаешь. Так вот, в прошлом году в соседней партии работала лаборанткой Тамара, вроде тебя, тоже хорошая девчонка. Он потрепался с ней и бросил. Знала бы ты, как она переживала. Чуть не повесилась. Ладно, я в то время с ней вместе работала, не отходила ни на шаг, тем и спасла. А ему хоть бы что. Как с елки дождик. Теперь вот с тобой. Так что уж знаем этого Витечку... Неужели ты думаешь, что он на тебе женится? Да и не подумает, трепач проклятый! Ведь ему уже тридцать, если не больше. Уж он истрепался весь... Разве такие женятся? У тебя ничего с ним не было?

— Нет.

— А целовались?

— Ага...

— Эх ты, глупышка... Гони его, старого кота. Такого ли найдешь себе. Вот я увижу его, все выскажу. Чтоб не лез к тебе. Мало ему несчастной Тамары, так тебя еще хочет загубить. Все выскажу!

— Не надо! — Надюшка жалостливо поглядела сквозь слезы на Галину. — Я сама ему все скажу.

— Ну смотри. Пока ничего не было, так и рвать легче. А то завязнешь, вроде той Тамарки, так в петлю полезешь. Да ты только в глаза ему посмотри, — блудливые, как... а, неохота и говорить!.. Ну ладно, пошла я.

И она ушла, оставив Надюшку в горестном раздумье.

В зимовке было тихо. Только слабо, сквозь неплотно прикрытую дверь, доносилось снаружи монотонное пение, это повар-татарин напевал свои протяжные родные мотивы. Да еще где-то в углу ныл комар. Все были на трассе. На трассе был и он, тот самый тридцатилетний, в которого влюбилась Надюшка. Тот самый, который обманул Тамару, а может, и не только ее одну.

К вечеру пошел слабый дождь. Зашелестел по крыше. И от этого стало еще уныло-спокойнее. Надюшка, сжавшись в комок, сидела у окна. Смотрела, как уходит день, забирая с собой слабые тени. За ним вплотную пришел вечер, сразу с густыми сумерками, с безмолвием, с птичьими снами.

Вернулись с трассы изыскатели. Зашумели у костров рабочие, устраиваясь на ужин. Дождь уже перестал, и только мокрой еще была листва, тяжело отвисшая на густом ольховнике. Она глянцевито отблескивала красным от высоких всполохов костров.

Вдруг неподалеку от зимовки раздался громкий голос Виктора. Надюшка вскочила с постели и тревожно выпрямилась, не зная, что ей делать, — закрыть ли дверь на крючок или пусть войдет...