Василий Росляков - Мы вышли рано, до зари Страница 21

В своих поездках Виталий Васильевич никогда не пропустит водоема, обязательно подойдет сам, людей своих приведет к пруду ли, к озеру, полюбуется, повздыхает, порадуется за малышей, поговорит с ними, послушает веселый лепет, и на душе станет хорошо у него. Точно так же, как у Михал Михалыча, когда он побудет на конеферме. Кстати, и у Михал Михалыча велел соорудить пруд, даже два, хотя Цыгановка лежит вся по реке Куме.

Гигантский котлован сомкнулся с Горькой Балкой, она тоже засинела в моросливом дождике. Пограничное село должно будет уйти под воду в свое время, когда затоплена будет Горькая Балка, и вот уже на верхотуре протянулся порядок новых домиков. Виталий Васильевич завернул на чистенькую, заасфальтированную улицу, проехал ее до конца. Не стал заходить в дома, тревожить понапрасну людей. Поглядел, как приживается вынесенная наверх улица села, как распушились посадки в огородах, в садиках, как зацвели в палисадниках цветы, как люди обустроились на новом месте, которое будет в ближайшем будущем берегом моря.

Предрик Иван Тимофеевич поддерживал все начинания Виталия Васильевича, в том числе и по воде, но, как человек без особой отваги, иногда робел перед гигантским размахом преобразований. И сейчас, слушая Виталия Васильевича, который хотел затопить свой степной район или сделать его берегом моря, приморским районом, он смотрел на котловину и робел, что-то мучило его сознание. Представилась ему вся наша земля задремавшим смирным и почти ручным чудовищем. И вот смельчаки, вроде Виталия Васильевича, один, другой, потом все вместе, начали тыкать палкой, шпынять это смирное чудовище, стало им не по душе, как оно лежит, как неправильно улеглось, — и дошпынялись. Шевельнулось оно и как рыкнуло… дальше воображение Ивана Тимофеевича остановилось.

Ездит Виталий Васильевич по степи, смотрит, запоминает и думает. И голова от всего этого пухнет. Там же еще и город со своими жителями и проблемами, со своим крупнейшим в Европе комбинатом, со своей Буйволой, которую надо довести до ума, там где-то на самом дальнем конце, на недосягаемом конце есть еще и семья, своя так называемая собственная жизнь. А пролетит лето — и надо в Москву, в академию, сдавать экзамены. Да неужели все это на одних плечах, хотя эти плечи почти богатырские? На одних и тех же плечах. Нет, эксперимент этот не подходит, надо снова ввести райком, а уж рядом и горком партии. В одних руках хорошо, но кто же вынесет все это? Так, все так. Ну а как же из края всем заниматься, а из центра, из Москвы? Как им-то? Вот спрашивали большого руководителя, нашего земляка: как вам, спрашивают, где труднее? Там или когда тут были, в крайкоме? Он так ответил. Знаете, мамаша, — а спрашивала старушка, землячка, — вы же знаете, какой у нас тут трудный хлеб. Вот ударит суховей, засуха, нет никакого урожая, придешь в крайком, сядешь ночью и держишься за голову, думаешь, что делать, как выйти из положения, и надумаешь. Давай-ка письмо напишу в ЦК, и пишешь сидишь письмо. Трудно было, конечно. А там, в Москве, придется туго — здесь нехватка, там прорехи, — а писать некуда. Так что каждому свое. Покачала головой старушка, пожалела земляка. Но ведь ничего другого сделать не посоветовала, и ничего сделать нельзя. А может, в этом-то и суть, счастье наше, что трудно, что все у тебя и сам ты в любую минуту в боевой готовности.

А дождик ничего, таскает по степи свои полотнища, то туда потащит, то в другую сторону, хорошо протаскивает.

— Ну, Иван Тимофеевич! Если и в Толстово-Васюковском дождь, буду петь. Как ты?

— Если и в Толстово-Васюковском, то и я согласен.

И Иван Тимофеевич — он как раз из тех, кто знает песенную душу Виталия Васильевича, — сперва тихонько, потом громче и громче начинает песню и, конечно, добивается своего. Виталий Васильевич подхватит — и пошла-полетела из деревенской машины «Нива», из ее ветровичков полуоткрытых, дружная, согласная, родимая песня про пшеницу золотую, про агронома молодого. И так два голоса переплетаются, то сходятся, то расходятся, чтобы снова сойтись, так согласно, как будто в обнимочку, летят над степью, что и не поймешь, откуда ж такая песня, и что за голоса такие молодые и дружные, и что это за машина такая веселая, что за люди сидят и поют-заливаются в ней. А Виталий Васильевич чуть пошевеливает крупными и пухлыми руками, лежащими на тоненькой баранке, вскидывает полное, налитое румянцем лицо с голубиными глазами и горлом, грудью, всей силой своей налегает на переливы, на игру первого голоса, так сладко и самозабвенно вьется над затаенным вторым голосом Ивана Тимофеевича, что все, все тяготы и заботы на эти минуты покидают его, и душа, освободившись от постоянного груза, ликует и радуется, смеется и плачет счастливыми глазами.

Дорога идет по разнотравью лесной полосы, впереди то зайчик перебежит ее, то лисий хвост покажется, мелькнет и пропадет, то медленно и независимо перейдет дорогу пугливый, но тут совершенно никого и ничего не опасающийся фазан, а Виталий Васильевич, не обрывая песню, покажет рукой на зайца, лисицу, фазана или тетерева, и на душе становится еще ясней и веселее.

Подъехали к Толстово-Васюковскому, тоже поливает. Значит, везде хорошо. Значит, жить теперь можно. На радостях Виталий Васильевич связался с горкомом, взял трубочку в правую руку. Как там у вас? Первый говорит. Поливает? Что, что?

— Какая-то чертовщина! Ждут наводнения! Ха! Кума перестала справляться с водой. Опять чрезвычайные обстоятельства, опять срочно принимать меры. Вот жизнь. — И весело налег на баранку, нажал на газ.

Да, надо создавать штаб по борьбе с возможным наводнением. Тайно, глубоко про себя, Виталий Васильевич конечно же вроде как радуется, вот, дескать, дела. Степь неоглядная, а оно вот наводнение. Здорово же! А разум, контролирующий разум, не то говорит: что же тут здорового, когда под воду уходят улицы, посевы, целые поселения со скотом и всем домашним скарбом. Связался с соседом, с секретарем Зеленокумска, как да что, а он отвечает, что тонем, вода на одном краю ко вторым этажам подбирается, просто караул, да и только. А тут передали — Архиповку затопило. Уже переселяют затопленное село. Нижние улицы огромного села Нины тоже под водой. Посевы кое-где ушли под воду. Так что радоваться совсем нечему.

Виталий Васильевич нового поколения человек, но как глубоко вживаются навыки, идущие от отцов. Как ему близки оказались эти экстремальные обстоятельства, будто не другие какие-то, а он сам в те немыслимые военные дни изо дня в день, из года в год боролся со всякими неожиданными бедствиями, неслыханными трудностями, боролся, и побеждал, и находил выходы из безвыходных положений. И вот сейчас. Кто ему подсказал создать штаб? Именно штаб. Хотя что же тут нового? Штаб давно уже вошел в жизнь послевоенного руководителя. Не он придумал, а само собой установилось, что перед летней страдой на бюро утверждается Главный штаб по уборке урожая. И вот опять новый штаб, теперь по борьбе с наводнением.

И вот уже он сидит в вертолете, рядом с первым секретарем крайкома. Смотрят вниз, как изо всех сил надрывается желтая речка Кума, не выдерживает местами, переливается через берега, пошла гулять по окрестностям, бесчинствовать, а вот самое крупное в районе Отказненское водохранилище, вздулось, вот-вот лопнет, и тогда беда кругом. Надо спустить воду. А куда? Опять в ту же Куму. Но сколько же можно, та уже и так стонет, в горячке мечется, не управляясь с таким обвалом воды. Из вертолета идут команды, куда бросать технику, пока не поздно, где ожидается прорыв, где поставить заслон перед напором большой воды.

А цыгановское местное радио то и дело передает тревожные сигналы. Прекратить наводить панику! — кричит скромный парторг цыгановский, Сирота Алексей Иванович. Что вы понаделали, люди с ума уже сходят, не знают, куда деваться. Хватит трубить! Все уже всё знают. Надо делом заниматься. И сам Алексей Иванович с директором носятся из одного конца в другой. Туда скреперы, туда бульдозеры, туда машины-самосвалы, там подкрепить насыпи, там нарастить новый вал и так далее и так далее. Пашка Курдюк с Сережей тоже мотаются на Пашкиной машине. Вернулись из-под «Терека», там все-таки удалось забить трубу, направить воду вдоль насыпи, где она разлилась по низинке, вошла в лесной массив и разлилась по лесу. Ничего с лесом не случится, пускай принимает воду, ее больше некуда девать.

Из-под «Терека» поехали опять к цыгановскому мосту, к дороге на Плаксейку, к Пашкиному рыбхозу. Тут дела поменялись сильно. Мост перегорожен проволокой с красными тряпицами, чтобы водитель издали заметил, что проезда нет. По ту сторону вода стоит целым морем, и дорога, спускаясь с моста, уходит прямо под воду, только столбы торчат вдоль бывшей дороги, только по столбам можно догадаться, где была дорога на Плаксейку. А ничего! Два грузовика, два мощных мотора с высокими колесами, сбросили проволоку и пошли. Задержались где-то, а домой-то надо, какая тут проволока, чепуха, сбрось и поезжай. Ты ж гляди, поехали. В воду въехали, поползли, вода под самый кузов, в кабину вошла, и тут машины стоп, остановились. Ребята, молодые шоферы, разделись догола, закрыли двери, и снова полезли, поползли тяжелые грузовики. А воды много, за поворотом опять вода, опять море. Далеко-далеко, чуть видно за деревьями придорожными ползут две машины. Ага. Они пошли, а мы? Пошли и мы. И вот автобус тронулся, пополз тоже по воде. Конечно, проедут, но они не понимают, что за ними и другие пойдут, а это уже будет иметь последствия, размокшую растолкут дорогу — и все. Надо после новую делать. А это дорогое удовольствие. Один километр — сто тысяч рубликов. Если бы пришло в голову тому да другому, не полезли бы с моста в воду. Но человек такой! Чего тут! Давай!