Сергей Воронин - На своей земле Страница 22

— Эва рано! — Полинка сунула ему светящиеся часы.

Костя нагнулся к циферблату, с трудом разобрал начало шестого и недовольно буркнул:

— Подвела, поди…

Но Полинка так раскричалась, что у Кости исчезли всякие сомнения.

— Ну, что ж, ладно. Только зря это, вор никогда не пойдет две ночи подряд в одно место.

— Знаешь ты!

— Знаю, слыхал…

Как только Костя пришел на пост, он сразу же перетащил все сено в самый дальний угол и завалился спать. Все-таки он здорово устал: весь день работал, возил лес, а вечером бегал за врачом, а врача не так-то легко найти, он на одном месте не сидит, ездит по колхозам. Врач долго не соглашался ехать, все выспрашивал, что с отцом, есть ли у него жар, что болит, и Косте пришлось соврать: «Ничего не знаю, председатель велел вызвать, вот и вызываю». Врач, высокий старик, похожий в шубе на медведя, обозвал Костю лопоухим и всю дорогу брюзжал. А Костя думал: «Раскусит доктор батькину болезнь или батька обдурит его? Если раскусит — так тому и быть, если нет, то я ни слова не скажу доктору, а отцу пригрожу Кузьмой Иванычем, и отец перестанет позорить меня».

Дома врач долго мял и выспрашивал Павла Клинова и, наконец, морща губы, сказал:

— Похоже на ишиас.

Павел ничего не понял, но сразу начал стонать.

«Обдурил батька доктора», — подумал Костя и стал засыпать под вой ветра.

Всю ночь бушевала метель, свистала в голых ветвях намороженных деревьев, взлетала на каменистые бугры и оттуда, расстилаясь по скатам, заполняла низины, взвихривала снежные столбы и мчалась в лес. И там, не прорвавшись сквозь его дремучую чащу, начинала стонать и плакать. А к утру все стихло, небо прояснилось, взошло солнце, и о метели напоминали только сугробы; словно белые медведи, они лежали, привалясь к домам и заборам.

Костя проснулся, когда уже на дворе стояло тихое утро. Накинув на плечи тулуп, он торопливо, покуда не разгулялся сон, побежал домой, забрался на печку и мгновенно уснул. Ему показалось, что он только успел закрыть глаза, как его стали будить; он подобрал ноги, но это не помогло, — его все равно тормошили. Тогда пришлось лягнуться. Кто-то полетел вместе с табуреткой на пол.

— Чего ты брыкаешься? Сдурел, что ли? — донесся до него Полинкин голос. Он ничего не понял и решил, что это ему снится, но тут его так дернули за ногу, что он слетел с печки.

— Кто? Чего? — закричал Костя.

— Идем немедля! Идем, Костька, по линии комсомола тебе говорю!

Через несколько минут он был у сарайчика, в котором охранял удобрения. Оказывается, ночью опять был вор и куча еще заметнее уменьшилась.

— Скажи честное комсомольское, что не спал? — приставала Полинка.

Костя хмуро молчал, лицо у него было помятое, растерянное. Поликарп Евстигнеевич закричал:

— Я не посмотрю, что ты комсомол, я тебя моментом разоблачу. Иди-ко сюда. Это что?

С огорода тянулись запорошенные снегом следы, они вели к сарайчику.

— Метель кончилась утресь, так? — горячился Поликарп Евстигнеевич. — Ежели вор был ночью, значит, его следов и в помине не было бы, так? Вот его следы, а вот твои свеженькие, сторожа великолепного, — ясна картина?

Но Косте картина не была ясна.

— Эка бестолковщина! Так ежели б во время метели, когда она буйствовала, вор пришел, то от его следов не было бы никаких следов. Так? В твои часы это происшествие произошло. Так и докладайте, девчата, Никандру — проспал Костька Клинов.

— Говори честное комсомольское, спал? — допытывалась Полинка.

Костя вздохнул и негромко сказал:

— Спал…

За ночь избу выстудило. Кузьма вскочил с постели, отшвырнул ногой на середину комнаты пестрый сшитый из лоскутков коврик и, прыжком расставив ноги, стал заниматься гимнастикой: он бегал, кланялся, приседал на корточки, потом достал двухпудовую гирю, выжал ее десять раз и выскочил в трусах во двор натираться снегом.

Степанида Максимовна уже привыкла к тому, что сын каждое утро выскакивает голый на улицу, и только одного опасалась, как бы невзначай кто не увидал, — сраму на всю деревню не оберешься.

Кузьма вбегал в избу красный, от него валил пар. Сорвав со стены суровое полотенце, он начинал одной рукой рьяно растирать себя и, бодрый, с ощущением хорошей свежести во всем теле, одевался и выходил на кухню, приветливо говоря:

— С добрым утром!

Так было и в это утро. И, глядя на сына, такого ладного и подтянутого, она уже и сама с усмешкой вспоминала вчерашний разговор. И верно, что за пара ему Дуняшка? Такую ли девку можно ему сосватать? Взять хоть и Груньку Хромову, по здоровью не уступит Дуняшке, а зато уж красотой никто за ней не угонится. Но, поглядев на озабоченное лицо сына, не решилась продолжать начатого разговора о женитьбе. А Кузьма думал о том, как хорошо было бы сегодня же доставить с поля танковый мотор. Потом прикинул, что на одной лошади не увезти его по бездорожью, придется с работы снимать двух лошадей, и Степан Парамонович опять будет ворчать, что председатель невесть что выдумывает. Потом вспомнил, что уже пятое февраля и надо составлять сводку в райзо.

В избу вошел Николай Субботкин.

— Не всё беда, бывает и счастье, — рассмеялся он, покручивая усы. — У нас Зорька отелилась двойней.

— Идем смотреть! — выскакивая из-за стола, сказал Кузьма. В сенях они встретили Поликарпа Евстигнеевича. На спине у него был мешок с мороженой рыбой.

— Куда прикажете рыбку, на склад али как там?

— Тащи Екатерине Егоровой да скажи ей — пусть составит список и раздаст по килограмму на семью.

На улице было морозно. Запушенные деревья были так чисты, что даже галки не решались сесть на их ветви и летали высоко стаей, без умолку крича. В низинах дорогу запорошило, а на буграх она была гладкая, словно стеклянная.

Телята стояли в избе, широко расставив дрожащие ноги, и, вытянув шеи, смотрели друг на друга мутными глупыми глазами. У обоих белели на лбу звездочки, и так оба они были похожи один на другого, что казалось, будто в избе только один теленок и он смотрит в свое отражение. Василиса Петровна, мать Николая, статная сорокалетняя женщина, сложив на высокой груди полные руки, ласковым голосом сказала:

— Вот и обжили новое местечко…

И Кузьме сразу стало будто теплее.

От Субботкиных он направился к скотному двору, где работали Алексей Егоров, Степан Парамонович, Иван Сидоров. Иван приходил в те дни, когда в кузнице нечего было делать. Сейчас он сидел верхом на бревне и счищал с него медно-красную кору. Кузьма обошел вокруг сарая, с удовольствием вдохнул свежий запах стружек, щепы, горьковатой коры. Рубили углы здания в лапу, под отвес. Сруб уже был готов, возводили стропила.

— Так что, товарищ председатель, на завтра работы хватит, — пробуя лезвие топора, сказал Егоров. — А уж потом без досок делать нечего, а время идет, сколько одних трудодней да сена расходуется на уход за скотом…

— И что ему говорить, разве он не знает? Все знает. Напрасно слова бросаешь, Алексей Иваныч, — с усмешкой заметил Сидоров и, рассердившись, так рубанул топором, что от бревна отлетела большая щепа и, кувыркаясь, загудела в воздухе.

— А вот, чтоб зря не расходоваться, после обеда поедем за мотором, — сказал Кузьма. — Приготовь инструмент, Иван Владимирович.

— Да чего за ним ехать-то? Понапрасну только время убивать, — сердито ответил Сидоров.

— А это потом посмотрим, напрасно или нет, — сдержанно сказал Кузьма и быстро пошел в парники.

На котлованах работала добрая половина всех колхозников. Горели костры, чадили на снегу черные головни, из ям летела на бруствер дымящаяся земля. Никандр работал в одной фланелевой тельняшке с непокрытой головой. Увидев Кузьму, он весело закричал:

— Встречный даем, Кузьма Иваныч! Вчера мы по две нормы дали, а сегодня по две с половиной грохнем!

Когда он говорил «мы», это значило: он сам и Николай Субботкин. На какой бы работе они ни встречались, непременно вызывали друг друга на соревнование. У каждого из них были в колхозе свои приверженцы, и часто в одной семье разгорались споры, кто кого осилит.

— Ты не гляди, что Колька долговязый, — кричал Поликарп Евстигнеевич. — Он долговязый, да не жильный, а Никандр, что пенек, его не уколупнешь!

На что Пелагея Семеновна веско отвечала:

— И все-таки одолеет Николай. Ежели человек носит усы, то в нем сказывается сурьезность, и он не мытьем, так катаньем, а обставит Никандра.

Кузьма знал о соперничестве, ему нравилось, что они работают с задором, и он не скупился на похвалу.

Меж котлованов возвышалась доска показателей: Никандр шел первым, Николай — вторым.

— Кузьма Иваныч, — окликнула Кузьму Мария, отходя от воза, наполненного торфом. Мороз нажег ей щеки, они стали алые, тугие, белый платок был в курчавом инее.