Сергей Сергеев-Ценский - Том 9. Преображение России Страница 23

Чем больше вглядывался теперь, для красок, в свою натуру Сыромолотов, тем ярче рисовался в нем самом внутренний облик старика, но иногда взглядывал пристально и на Людвига и находил это необходимым: быть может, именно таким почти был с виду Карл, его отец, в тридцать лет, и столько же самоуверенности в нем тогда выплескивало наружу.

Когда Людвиг спросил Сыромолотова, не будет ли он ему мешать, если посидит немного тут, в гостиной, художник отозвался на это:

— Нет, нисколько, нисколько… при одном условии, впрочем, что вы сядете не сзади, а спереди меня, потому что, как вы сами должны понять…

— О-о, разумеется, я понимаю! — очень живо перебил его Людвиг Кун. — Ведь это было бы все равно, что смотреть игроку в карты! Я понимаю!

И он сел на один из мягких стульев, аккуратно расставленных вдоль стен и укрытых чехлами. Пестрый длинный галстук его на белой рубахе, спрятанной под широкий вязаный пояс с кожаными карманчиками, отлично разутюженные серые брюки, блестящие запонки, блестяще начищенные туфли светло-шоколадного цвета, свисающая на лоб прядь белокурых волос и ничуть не сомневающийся в себе постанов головы молодого Куна — все это отлично дополняло парадно одетого усталого старого Куна, и Сыромолотов часто переводил глаза с одного на другого, пока не начал, наконец, писать лицо.

Неудобство было только в том, что теперь уже старик как бы передоверил сыну разговоры с художником, а тот говорил, совершенно не затрудняя себя выбором темы: очень он оказался словоохотлив. Впрочем, начал он с живописи:

— Я всегда завидовал художникам! Как хотите, а по-моему, это большой козырь в жизни — талант художника, а?

— Гм… Пожалуй, да… Пожалуй, я и сам так думаю, — отозвался на это Сыромолотов.

— Ну еще бы, еще бы! Возьмите любую другую профессию: сколько возни, пока чего-нибудь добьешься, сколько труда!

— Так что вы думаете, что написать портрет, например, легко? — заметил Сыромолотов.

— Для такого художника, как вы? Я думаю — какой же это для вас труд?

— Гм… Не думайте так — и для меня трудно. И даже всякое полотно вообще, какое я начинаю, мне именно представляется очень трудным. Вы художника Сурикова видели что-нибудь?

— Ну еще бы, Сурикова! «Боярыня Морозова», например.

— Хорошо, «Боярыня Морозова», — прервал Сыромолотов. — Вы там хорошо на этой картине всмотрелись в дугу?

— В дугу?.. Я помню там сани, эти, как их называют, розвальни, что ли…

— Ну вот, сани, а над лошадью дуга, и дуги этой вы, значит, не помните, не обратили на нее внимания — дуга и дуга. А сам Суриков, Василий Иваныч, мне рассказывал об этой дуге вот что…

— Очень интересно: что именно?

Сыромолотов писал в это время голову старика и наблюдал за выражением глаз его, а не сына: ему нужно было, чтобы интерес к дуге засветился в глазах Карла, а не Людвига, Куна, и когда он заметил проблеск этого интереса, то продолжал, обращаясь непосредственно к своей натуре:

— «Кажется, не все ли равно публике на выставке картин, какая именно у тебя там дуга, — так мне говорил Суриков, — да ведь мне-то, художнику, не все равно! Представляется мне дуга с цветами, до того ярко представляется наяву, что и во сне ее вижу, а выйду на базар ли, где подвод много, на Сенную ли площадь, все до одной дуги пересмотрю, нет, не те!»

— Это замечательно! — сияя, вскрикнул Людвиг и даже ударил себя по колену, а старик презрительно сжал губы, чем очень одарил Сыромолотова, тотчас же перенесшего на холст этот его жест.

— Отчего же он сам не раскрасил дугу, как хотел? — спросил старик.

— Вот в том-то и дело, что ему нужно было прежде самому поверить, что такая дуга могла быть именно тогда, когда везли боярыню Морозову, в старину то есть… Отсебятины он не хотел допускать, Суриков: он был начитан тогда в историке Забелине, — ну и вот, историческую правду должен был, конечно, сочетать с правдой художественной… «Таким образом, — говорил он мне, — целых три года искал я эту дугу».

— Три года? — изумленно выкрикнул Людвиг Кун.

— Неужели три года? — усомнился Карл Кун.

Выражения глаз старика, какое появилось вдруг только теперь, и ждал Сыромолотов. Весь подавшись вперед, отбросив уже мгновенно то, о чем говорил, но бормоча скороговоркой: «Три года, да-да, три года, вот именно… Целых три года…» — он в то же время писал правый глаз натуры, освещенный ярче, чем левый, и до того самозабвенно у него это вышло, что даже молодой Кун понял, что нельзя торопить его рассказом о суриковской дуге и отпугивать вопросами то, что его охватило.

Однако вот уже снова потускнели глаза старика, и Сыромолотов продолжал возбужденно:

— Чем же окончилось дело с дугой? Не художник, пожалуй, даже и не поймет этого.

— Я пойму, я пойму, говорите, прошу вас! — подзадорил его Людвиг Кун, а старый Кун тоже поглядел с засветившимся любопытством.

— «Выхожу я как-то на рынок, — это Суриков мне, — и что же вы думаете?»

— Нашел? — не вытерпел Людвиг, а у старика появилось как раз то самое выражение глаз, какое хотел найти Сыромолотов.

— И вот… что же вы думаете?.. Он… Василий Иваныч… Суриков… — бормотал Сыромолотов, занявшийся левым глазом старика. — Он… вдруг… видит, представьте… стоит воз… а около воза этого… лошадь пегая…

После этих отрывистых слов он замолчал, сам не заметив того, на полминуты, стараясь схватить кистью то, что появилось в левом глазу старика: этакое снисходительное презрение к какой-то там разрисованной широкой мужицкой дуге, которую будто бы искал, как дурак в русской сказке, какой-то художник в Москве…

Откачнулся назад Сыромолотов, вгляделся, прищурясь, в натуру и потом в свой холст и продолжал с веселой ноткой в голосе:

— «Стоит лошадь выпряженная и жует сено, и около нее никого нет, но зато… зато, вы представьте только радость мою: дуга!.. Вот она, та самая, которая мне снилась столько раз, — стоит прислоненная к стене. Харчевня там, что ли, была, говорит, какая или контора, черт ее знает, только дуга, — моя дуга! — вот она, стоит! И все цветы на ней точь-в-точь как надо, и облуплена-то она, — старая ведь дуга!.. Цоп я ее, эту самую дугу, и пошел!..»

— За-ме-ча-тельно! — выкрикнул Людвиг Кун и хлопнул обеими руками по коленям.

— Русская привычка, — сказал старый Кун.

Вот когда появилось во всем лице старика именно то выражение, которого искал Сыромолотов, как Суриков дугу. Теперь уже не одни глаза, а все складки губ «натуры», и дряблых щек, и рыхлого подбородка налились тем многолетним откровенным презрением, которое таилось под празднично-натянутой, скучающе-усталой миной бывшего колониста, а ныне русского помещика, имевшего, между прочим, для всяких надобностей дом в губернском городе, на одной из лучших его улиц, а также имевшего и нескольких сыновей — свое бессмертие.

Выражение это держалось с минуту, и эту минуту Сыромолотов считал потом лучшей в сеансе. Он заносил на холст четко определившиеся черты уверенной рукой, пока снова не появилась прежняя усталая мина, и вот только тут досказал он начатое:

— «Понес, говорит, я эту дугу, — прямо ног под собой не слышу от радости и ничего уж больше кругом не вижу: дуга у меня в руках, — чего мне еще надо?.. Вдруг крик неистовый: „Стой! Эй!.. Ребята, держи его! Дугу упер!..“ Оглянулся я, вижу, бегут ко мне от этой самой — харчевня она была или контора какая… Сначала двое, потом еще двое, орут несудом… Остановился я. Подбегают. Конечно, сверкание глаз, и скрип зубов, и уж кулаки наготове. Я им, конечно, все в радости той обретаясь: „Сколько, говорю, дуга стоит — покупаю“. Ну, тут, с одной стороны, на жулика я все-таки не был похож, и одет прилично, а дуге этой — полтинник цена, и то в базарный день. Как кулаки ни сучили, а все-таки, раз человек сказал: „Покупаю“, — у всех думка является: сорвать с него! Один кричит: „Трешницу давай!“, другой: „Чево трешницу — пятерку!“ А хозяин этой самой дуги — откуда у него и голос такой бабий взялся — как завизжит, точно над покойником: „Красную бумажку давай, ни в жисть не отдам за пятерку!“ Вытащил я кошелек, посмотрел, есть ли у меня там десять рублей, вижу — есть, протянул ему: „На, брат, тебе, раз ты оказался такой счастливый!“ Он даже и шапку снял при таком обороте дела, а я с дугою к себе домой. Прямо, можно сказать, не шел, а на крыльях летел…» Вот как далась Сурикову дуга на его «Боярыне Морозовой».

Говоря это весело, с подъемом, Сыромолотов так же с подъемом работал кистью, и с холста на него уже глядело лицо старого Куна таким, каким оно только и могло быть в своем степном имении, в своем семейном кругу, когда сыновья его — кто инженер-электрик, кто инженер-химик, кто инженер-металлург — говорили о том, что, по его мнению, не относилось к деловым разговорам.

Как всегда и для всякого художника за работой, время летело для Сыромолотова совершенно незаметно: просто даже не было ощущения времени. Однако совсем иначе чувствовала себя живая натура. Старый Кун не только начал усиленно кряхтеть и кашлять, просидев полтора часа в своем привычном кресле, но начал уже хмуро поглядывать даже и на своего сына, не только на портретиста, и Людвиг, наконец, решил прийти ему на помощь. По свойству своего темперамента он сделал это довольно бурно.