Владимир Кораблинов - Дом веселого чародея Страница 23

– Прекрасно, моншер! – воскликнул губернатор. – Именно неофициально… именно в интеллигентной беседе… Мерси, голубчик!

Мысль была найдена, и боль в ноге, представьте себе, утихла, словно ее и не бывало.

Дом Анатолия Леонидовича от всех прочих домов еще и тем отличался, что в нем никогда не приживались бездействие и скука. Пусть это бывала пирушка (звон бокалов, веселые возгласы, хохот и граммофонные вопли), или бесконечные репетиции новых номеров с участием четвероногих и крылатых «артистов», или занятия хозяина живописью, а детей – музыкой (Ляля и Маруся отлично играли на пианино и пели), или, наконец, нескончаемые хлопоты в саду и выставочных павильонах.

Гости, навещавшие Анатолия Леонидовича, приходя к нему на Мало-Садовую, всегда – хотели они этого или не хотели – вовлекались в кипучий водоворот усадебной жизни и тоже, вместе со всеми, принимались гонять крокетные шары, петь, поливать из леек цветочную рассаду, бражничать, рассказывать смешные анекдоты, декламировать.

Сегодня Анатолий Леонидович и двое его друзей – известный всему городу актер-любитель Кедров и присяжный Терновской – заканчивали во дворе сооружение чудовищной головы, имевшей целью как бы озадачить и даже устрашить входящего с улицы. С разинутой зубастой пастью, с вытаращенными стеклянными глазами, нелепая голова эта являлась входом в небольшое строение, в котором помещалась летняя кухня. В багровой глубине чудовищного зева виднелась дверь с надписью «вход воспрещен». Смешная выдумка принадлежала Анатолию Леонидовичу. Две недели увлеченно возился он с этой фантазией, сам возводил каркас из гнутого бамбука; при помощи милейшего Кедрова слой за слоем обклеивал прочные прутья газетами, оберточной бумагой. Как ребенок, радовался потешной затее – устроить кухню в голове обжоры Гаргантюа; радовался удачно найденному для этого материалу, состоящему из бумаги и клея, то есть обыкновенному папье-маше, из которого делают игрушечных лошадок.

Все домочадцы с любопытством следили за работой, – так интересно, так весело было смотреть, как похожий па гигантскую корзину бамбуковый каркас день ото дня чудесно обрастал пухлой бумажно-клейстерной плотью; как вдруг бесформенное отверстие в корзине оказалось зубастой пастью; как мясистый нос появился – широкий, ноздрястый; затем стеклянные плафоны сделались глазами, бессмысленно, придурковато глянувшими из-под низкого, приплюснутого лба…

Наступало самое увлекательное – раскраска.

И вот щеки чудовища покрылись багровым румянцем, кроваво закраснелись толстые губы разинутого рта и плотоядно сверкнули зубищи… Голова ожила!

Странная в своей великанской нелепости, она рычала, вожделела, ярилась желаньем сожрать, проглотить с потрохами…

И лишь ее мертвая бумажная сущность не позволяла расправиться с жертвой взаправду.

А то бы… ух!

Приходилось сдерживаться, делать вид, что – ничего особенного, господа, шутка, правда, несколько рискованная, выходящая за рамки… ну, приличия, что ли, желательной благопристойности…

Папироски-то ведь держит в золотом портсигаре, на коем искусно награвировано: «От князя В. А. Долгорукого».

Также и альбомные росчерки –  н а   п а м я т ь   д р а ж а й ш е м у…

Какие лица, какие фигуры, бог мой! Члены императорской фамилии, министры, генералы…

Компрене ву? То-то и оно.

Сидели, улыбались. Кузнецовские чашечки с кофеем – синие и золотая кайма.

Бархатный перезвон часов, похожих на готическую башню старинного собора.

Благоуханье тончайшего табака.

– Прелестно, прелестно… – Легкое безболезненное покачиванье ногой, улыбка. – Но как вам удалось заставить ее при слове «собака»…

– Пустяки, ваше превосходительство. Нервная рефлексия.

– Нервы у собаки? Ха-ха! Не вздумайте сказать это преосвященному…

– Но, ваше превосходительство, нервные системы архиерея и собаки имеют много общего. Биологическая наука…

– Оставим в покое биологию… – Улыбка, иронический прищур слегка припухших старческих век. – И преосвященного также.

– Но, ваше превосходительство, вы первый назвали его!

– Хе-хе-хе! С больной головы на здоровую, не так ли?

«Все хорошо, отлично, – подумал губернатор, – беседа двух интеллигентных людей. Рефлексия. Биология. Но как же с главным?»

Дуров невозмутимо курил, прихлебывал из синей чашечки.

– Будем откровенны, – дружески кладя подагрическую руку на колено Анатолия Леонидовича, сказал губернатор. – Мне было бы очень неприятно, если б вы сочли нужным повторить этот номер здесь, у нас… Во избежание, так сказать…

– Конечно, конечно, ваше превосходительство, я отлично понимаю… Вы можете быть уверены…

– В других местах – не смею возразить, но здесь, где мы – имеем честь считать вас своим согражданином… э-э… земляком, так сказать…

– Безусловно, ваше превосходительство, – согласился Дуров, – не извольте беспокоиться. Свинья, ваше превосходительство, и та в своем стойле старается не гадить, извините, ваше превосходительство…

– Да, да, вот именно… – Губернатор сиял, до крайности довольный исходом щекотливого разговора. – Вот именно, даже свинья… Кроме всего, Россия переживает такие события…

На электрической карте дуровских выступлений сигнальный кружок, обозначавший Воронеж, вспыхнул было, но тут же мигнул и погас.

Лето гремело грозами.

Отзвуками боев из далекой Маньчжурии, где шестой месяц шла нелепая, бездарная война с маленькой Японией, о которой сперва хвастливо шумели на клубных обедах: шапками-де закидаем! – а теперь растерянно помалкивали.

В церквах пели молебны о ниспослании победы христолюбивому воинству. Но слухи шли, что бьют нас японцы. Что против японских пулеметов у «христолюбивого воинства» не только ружей нехватка, но и патронов к ним нету.

Что в сраженье под Ляояном многие тысячи наших полегли ни за понюх табаку.

Что генералу Куропаткину не армиями командовать – гусей пасти.

Однако война была где-то далеко, на краю земли, о ней лишь слухи шли, а вот тут, дома, под боком, затевалось, кажется, кое-что погрознее Ляояна.

Великую Российскую империю корчило.

Вспоминались слова младшего Терновского: «Вот-вот разразится, неужто не чувствуете?» И еще – о баррикадах, по какую, мол, станете сторону.

На днях опять разговор с Александром. Зашел поздравить с воронежским успехом:

– Очень, знаете, собачка ваша красноречиво выла. По городу только и разговоров, что о вашем номере.

– Спасибо, Санек.

– Не за что. Вам спасибо. Но вот вопросик позвольте: запретили?

– Да нет, не то чтобы…

Дуров нахмурился. Принялся, как это часто делал в замешательстве, пристально разглядывать камушек на перстне.

– Понятно, – насмешливо покивал Александр.

– Что? Что тебе понятно? – вспыхнул Дуров. – Что-о?

Ударился в скучные, путаные объяснения: в дни, когда отечество отражает удары врага… когда на полях сражений гибнут русские люди… долг патриота… святая обязанность… всемерно поддерживать…

– Кого поддерживать? – холодно спросил Александр. – Кучку негодяев, которые именуют себя правительством? Ну, это уж, знаете…

– Так ведь бьют же нас японцы! – воскликнул Дуров.

– И очень хорошо, что бьют, – загадочно как-то, непонятно сказал Александр. – Скоро сами увидите…

Разговор прервали барышни: «Идемте, идемте, Саша! Послушайте новую пластинку с Плевицкой, чудо! Извини, папочка!»

Исчезли пестрым легким облачком. «Дышала ночь восторгом сладострастья, – обмирала, захлебывалась знаменитая певица, – неясных дум и трепета полна…»

– Ах, черт возьми! – сказал Дуров. – «Неясных дум»… Похоже, что действительно скоро…

Тому доказательством, помимо всего, было Пронино возвращенье.

Он появился с неделю назад, неожиданно, пьяный, какой-то весь словно бы почерневший, ожесточенный. Ходил по городу, срывал с тумб афиши «Русский богатырь»… и так далее. На городового, который попытался остановить его, глянул так, что тот отступил, стушевался: «Что с ним сделаешь… Одно слово: медведь!»

Братья Никитины встревожились, зазвали в ресторан, угощали, улещивали. Проня угощение принял, но выступать отказался наотрез, ни за какие деньги.

– Губишь, Проня! – взывали братья.

– А я с вами договаривался? – возражал богатырь. – С чевой-то вы взяли…

– Так ведь всегда же бывало…

– Всегда бывало, а нонче – нет.

– Да что ж так?

– Не желаю господ тешить.

На Мало-Садовую явился под вечер. У калитки господин Клементьев преградил дорогу:

– Куда?

Проня его легонько отстранил.

– Куда надо, туда и иду, – громыхнул грозно. – Рассыпься, пожалуйста…

Но в дом не вошел, уселся на ступеньках веранды, сказал, чтоб кликнули Анатолия Леонидовича.

– Батюшки! – выходя на веранду, удивился Дуров. – Не то Проня? Слыхал, слыхал… Что ж ты это братьев-то стращаешь?