Владимир Кораблинов - Дом веселого чародея Страница 24

– Батюшки! – выходя на веранду, удивился Дуров. – Не то Проня? Слыхал, слыхал… Что ж ты это братьев-то стращаешь?

– А ну их, сволочей, в трубу! – мрачно сказал Проня. – Ксплуататоры!

– Ого! – засмеялся Дуров. – Каких словечек набрался!

– Верные слова… Как есть ксплуататоры. Нет, скажешь?

– Да это, положим, так. А что с ними сделаешь?

– Сделаем! – убежденно, строго ответил Проня. – Ты, Ленидыч, не гляди, что я выпимши… Меня до сшибачки напоить – это, брат, дело мудреное. Вот говорю тебе сейчас как другу: чуток осталось им барствовать… Вскорости всем сволочам шеи посвертаем, ей-бо!

– Да ты что сердитый такой? Где гулял-то? Расскажи.

– В деревню было подался, родню проведать. – Проня усмехнулся, покрутил головой. – Там ить у меня еще родная мамушка жива, браты… Годов десять, почесть, не бывал, потянуло на их поглядеть… эх!

Со страшной силой ударил шапкой о ступеньку веранды.

– Нагляделся, туды иху мать! Живут на земле, а земли нету. Шаг ступишь – господская, там – арендателева, там – монастырская… Слухай, друг, вели-ка своему барину принесть чем глотку промочить. Дюже першит…

– Пошли ко мне, – сказал Дуров.

– Не, в дом не пойду, там теснота.

Когда господин Клементьев принес графин с водкой, Проня повеселел.

– Ничего, стал быть, мужик, – кивнул на управляющего. – А то – ишь ты, пущать не хотел…

– Так я ж не знал, кто вы есть, – хихикнул господин Клементьев. – Разве я что…

– Узнал теперчи?

– Узнал-с, как же.

– Ну и ступай с богом, ежели узнал. Слухать тебе тут нечего.

Пожав плечами, господин Клементьев удалился. На его строгом лице было написано: «Мужик и мужик, хам, а чего с ним Анатолий Леонидыч хороводится – ума не приложу. Ну, да что с них спросишь: артисты!»

В деревне было смутно.

Про царя так говорили: «Черт его понес воевать, мало ему дома земли, понапрасну людей губит».

Господа приезжали в коляске. Кучер мордастый, в канареечной рубахе, безрукавка плисовая. Барышни с зонтиками, при них – барчуки. Эти ходили с кружкой, сбирали на раненых, Один мужичок возьми да сбрехни: «Чего сбирать, япошки нас и так всех подавят, как червей!» Ну, его, конечно, в холодную.

Учитель мужикам сказывал: «Какого ляду идете на войну? Пущай нас побьют, мы тогда царя сменим, лучше будет…»

– А что? – рычал Проня. – И сменим! За все просто! Я, Ленидыч, тут с вами в городе избаловался маленько, про все позабыл… А глянул, как они, мужики-то, полной ложкой лиха хлебают, так – и-и, боже мой!

Низко нагнув голову, сидел насупленным древним идолом. Русский богатырь, Проня из Мартына.

– Так, – раздумчиво протянул Дуров. – Прощай, значит, цирк?

– Да уж, видно, так, – вздохнул Проня. – Жалко, конешно… Только сам посуди, – зашептал гулко, – чего я в ём? Навроде шута горохового. На потеху. «Ломай, Проня! Нажми, Проня!» Вот жму, вот ломаю, сиволдай темный… Стыдоба, Ленидыч! Ей-право, стыдоба! Народишко мается, а я…

Встал прощаться. Ручищей-лопатой осторожно, словно боясь поломать, пожал руку Анатолия Леонидовича.

– Куда ж теперь? – спросил Дуров.

– Не знаю, – ответил Проня. – Расея велика.

Он не в город пошел – к реке. У лодочной пристани затихли его шаги.

Глухою чернотой на сотни верст лежали поля заречья, откуда, небеса рассекая красноватыми росчерками, надвигалась уже которая за лето гроза.

«Скоро, скоро грянет», – подумал Анатолий Леонидович. На верхней веранде долго сидел, курил. Вглядывался в тревожную тьму, где Проня сейчас шагал, где Россия простиралась бесконечно.

Где мужики, браты Пронины, маялись, жили на земле, а земли-то и не было: то господская, то монастырская.

На земле – без земли… А ведь это, ей-богу, тема! Нет, нет, не для танцующих собачек, извините, ваше превосходительство, опять, кажется, придется огорчить… Что ж делать! Ремесло.

Молнией озаренье вспыхнуло: земля в горшочке.

Злобная улыбка сверкнула из-под усов: один махонький горшочек. Махоточка карачунская.

Только и всего, ваше превосходительство…

– Разрешите?

Что в этот вечер творилось в цирке!

Трещали скамейками. От дыхания множества людей мутнели яркие лампы. Рев восторга распирал брезентовый купол балагана; он, казалось, вот-вот сорвется и мутновато-красным шаром улетит в грозовые облака.

И присудят ли самофаловскому мойщику Янову за победу над немцем Фоссом обещанные пятьдесят целковых – так и останется неизвестным.

Но бог с ними, с борцами.

Хотя мойщик действительно положил знаменитого немца и тут же, на манеже, под свист и хохот публики получил обещанные Никитиным деньги. Хотя скамейки, как уже было сказано, трещали и рев стоял именно во время этого поединка, – все было ничто по сравнению с великолепным выходом Дурова.

Его встречали, как всегда, шумно, восторженно. Вместе с униформистами на манеже выстроилась вся труппа, и это по цирковым традициям был наивысший почет.

Он появился стремительно, в многоцветном сверканье парчовой одежды, в радостном всплеске оркестра, в криках и громе аплодисментов, рухнувших горным обвалом и, казалось, потрясших всю землю… На вскинутых в знак приветствия его руках сверкали, длинными сияющими огнями переливались причудливо драгоценные камни перстней.

– Люди! – воскликнул, покрывая все шумы. – Люди…

Люди всех чинов и званий,Без различья состояний,Перед вами я стоюИ челом вам низко бью!Жрец веселого я смеха,Откликаюсь я, как эхо,На людские все дела,И моя сатира зла!

О, этот хищный оскал, сверкающий из-под франтоватых усов! И бешеный темп одна другую сменяющих шуток, реприз, акробатических трюков… Не переводя дыханья от одного взрыва хохота – к другому, к третьему!

Выражаюсь я по-русскиИ не раз сидел в кутузке,Но не брошу никогдаРезать правду, господа!

Едва окончив монолог, он сразу же как бы засучивает рукава, уходит в работу. Шесть картонных листов с огромными буквами:

ДОКЛАД

– Вот, господа, не угодно ли… Наши министры каждый день делают государю доклад… и получают за это…

Откидывается первый лист.

– Окла-а-ад! – орет публика.

– Абсолютно правильно! – летит следующий лист. – Такой наш режим для министерских бюрократов…

– Кла-а-ад! – гогочет цирк. – Кла-а-ад!

Каждый сейчас рисует в своем воображении министра: неприступен, что твой монумент, фрак со звездой, важность непомерная… До их высокопревосходительств – как до бога, не достать… С каким-нибудь там прошеньишком не сунься, куда прешь, – одно слово: ми-ни-стр! И вдруг – при твоем вроде бы участии, при оскорбительном твоем гоготе – бац! – по лысине, по лысине господину министру! По лысине!

– Кла-а-ад!

– Так их, сволочей!

– Браво! Браво!

– Но, господа, – Дуров подымает руку, и снова вспыхивают синие, желтые, фиолетовые длинные огни перстней. – Но, господа, правительство наше очень заботится о том, чтобы в государстве был…

Третий лист отброшен. Пожалуйста, совсем не трудно прочесть коротенькое слово «лад». Ан молчит ведь публика-то… Какой там к черту лад! Правительство заботится… Держи карман! От такой заботы…

– Лад! – в одиночестве, в молчании разводит руками Дуров. – Но на самом-то деле, друзья, все мы отлично знаем, что на Руси у нас сущий…

– Ад! – весело вопят сотни глоток. – Ад! Ад! Ад!

Тут уж не только министру по лысине, тут уж – хватай выше…

И назвать-то – так оторопь берет.

– Ад! – беснуется публика. Хохот, рев, аплодисменты.

Откуда ни возьмись, на манеже – дог, наш старый знакомый, с каким лет пять назад впервые в смешной колясочке появился Анатолий Леонидович на Мало-Садовой.

Страшен, мордаст, грозно, басовито рычит на потешного раскоряку-пеликана, зажавшего под крылом папку с надписью «Дело». Кланяется неуклюжая птица, приседает, всем существом своим показывая страх перед начальством.

– Эх ты, подхалим, трус несчастный! – смеется Дуров. – С таким-то носищем дрейфишь перед его высокоблагородием!

– Дал бы разок-то! – кричат с верхотуры.

– Бей, не робей!

– Га-га-га!

Но до чего же стремителен разбег представления! Не успели углядеть – когда это? – в руках Дурова глиняный карачунский горшок… с чем это? С чем? Батюшки, с землей! Одной рукой прижал к боку, другой разбрасывает землю направо, налево, горсть за горстью… Летят черные комья, рассыпаясь о барьер, ляпая чернотой белый песок манежа.

– Позвольте, в чем дело? – испуганный, выбегает шпрехшталмейстер. – Что это вы делаете, Анатолий Леонидыч?

– А ничего-с, – продолжая раскидывать землю, смеется Дуров. – Землицей оделяю мужичков… Что ж им, беднягам, без земли-то? Та помещичья, эта арендаторская, а мужичку где взять? Вот и оделяю, как могу… Маловато, конечно, да что поделаешь… Извините, господин шпрехшталмейстер!

Итак, уважаемая публика, представление продолжается! Всемирно известная собака-математик, поучительный пример для гимназистов, получающих двойки по арифметике…