Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2. Страница 24

— Я постараюсь. Но… трудно, дедушка.

Матвей Степаныч поклонился и вышел.

Около двух часов ночи он приехал в Паховку и застал у себя Ваню Крючкова и Мишу.

— Как? — спросили они в один голос, как только он вошел.

— Дышит, конечно, как и полагается… Вот… Доктор сказал: наука, она все может. Дескать, не помрет. Так что вы не убивайтесь, ребята… Оно обойдется. Право слово, обойдется. — Матвей подумал, посмотрел на убитых горем ребят и добавил: — Дорогой-то Федор и спрашивает меня: «Доедем, Матвей Степаныч, до больницы аль нет?» — «Доедем, говорю, обязательно доедем».

— Он разговаривал? — встрепенувшись от радости, спросили оба.

— А как же? Разговаривал. Маленько, но разговаривал.

Жизненная мудрость подсказала Матвею, что в тот момент хорошая ложь — лучше плохой правды. Кто знает, может быть, он и не врал, а сильно верил в жизнь, не отдавая в этом себе отчета.

…А врач сидел около умирающего Федора до утра. Повреждена кость ноги, перелом ребра, кровоподтеки на затылке — все это было очень опасно. Федор не приходил в сознание, но уже дышал, прерывисто, хрипя и захлебываясь.

«Ну, сутки, от силы — двое суток, — думал врач, — А потом все равно конец… Но… „Наука должна сделать, и помирать ему никак невозможно“». Слова Матвея стояли в голове врача. А что же можно сделать в такой больнице с тремя койками? Мелькнула мысль: «Вот если бы в губернскую больницу!»

Он порывисто встал, направился в кабинет, к телефону, и заказал Белохлебинск.

Переговора надо было ожидать до девяти часов утра, до начала занятий в учреждениях. Молодой врач волновался еще больше, когда Федор открыл глаза, пошевелил губами и… замер.

Еще укол… Ожидание начала или конца жизни!.. И снова Федор вздохнул с хрипом, снова появился слабый пульс. Жизнь и смерть боролись на глазах врача в жестокой схватке. А он в нужную минуту поддерживал жизнь. «Надолго ли?» — подумал он. Побледневшее от бессонницы лицо с красными припухшими веками не отрывалось от умирающего.

Незаметно подкрался рассвет. Взошло солнце. Началась утренняя, тихо шелестящая жизнь больницы. А врач не уходил, потому что наготове стояла смерть. Врач и смерть. Кто — кого?

— Окружном… Окружном… — ритмично выкрикивал фельдшер. — Товарищ секретарь?.. С вами будет говорить наш врач.

Врач вышел из палаты и взял трубку.

— Я — врач Козинской больницы, Кернов. Спасите человеку жизнь… Нужен срочно самолет… Необходимо, да… Как?.. Обыкновенный человек… Бил бандитов… Надо — в губернскую больницу. Что?.. Свяжетесь с летной школой?.. Через час, не раньше?.. Плохо. Надо скорее. Возможно скорее… Спасибо.

В Паховке узнали, что за Федором прилетал самолет и доставил его в губернскую больницу.

…А через неделю, ранним утром, Матвей перевез на лодке через Лань Ваню и Мишу. Ребята поправили котомки за плечами и вышли на берег. Матвей поднялся за ними.

— Ну, ребятки, — сказал он и поочередно поцеловал Ваню Крючкова и Мишу Землякова, по-отцовски, ласково. — Выбивайтесь в люди и приходите. Обязательно приходите.

И они ушли. Дед оперся на весло и долго смотрел в предрассветную мглу вслед ребятам. Потом повернулся лицом к селу, погрозил туда кулаком и тихо произнес:

— Они придут.

Туманным весенним утром Ваня и Миша ушли в город, туда, где друг и брат боролся со смертью.

А Федор лежал в больнице. Стали появляться проблески сознания. Но он и в такие минуты еще не понимал, где находится. Незнакомые лица, сосредоточенные взгляды, молчащие люди — все это было как во сне: появлялось и уплывало куда-то в туман. Как только приходило сознание, так возникало ощущение жестокой боли во всем теле и будто кто-то в ту секунду ударял по голове. Наступало вновь состояние, граничащее с небытием. Так провел он несколько дней. Федор не знал, не помнил и не чувствовал, как и когда затянули в лубок ногу ниже колена. Когда он впервые пришел в сознание, то не сразу понял все. Он открыл глаза, обвел взглядом комнату, не шевелясь. У постели сидел человек. Федор остановил на нем взор: чисто выбритое, сильно загорелое лицо, седые, совсем белые, густые волосы, строгая вертикальная морщина на лбу, к переносью, сосредоточенный взгляд, широкие плечи. Что за человек?

Федор не знал, что перед ним сидел хирург Васильченко Василий Васильевич. Тот самый врач Васильченко, который и зимой ходит без шляпы, с открытой головой. Это о нем говорят, что он в шестидесятилетием возрасте выжимает одной рукой двухпудовую гирю и теми же могучими руками делает тончайшие операции.

— Не узнаешь? — спросил этот человек. — Лежи, лежи, не ворочайся, не то — снова в черноту провалишься. — Он говорил, казалось, строго. — Ну вот. Значит, мы и ожили… Не сообразишь, где находишься?

— Где? — еле слышно произнес первое слово Федор. А от этого кольнуло в затылок, как шилом. — Ой! — простонал он тихо.

— Вот видишь: и говорить тебе пока нельзя… В больнице ты. Больной. А я — врач. Будем знакомы… Вместе жить придется не один день.

Василий Васильевич сделал знак рукой, и медсестра Тося подала порошок. Врач, не сводя глаз с Федора, открыл широко рот, кивая головой, показывая, как надо сделать, и осторожно высыпал Федору порошок. Дал ему воды запить. Глотать было почти невозможно — каждый глоток вызывал боль.

— Ничего, ничего, парень… Держись. Вот сейчас ты снова заснешь… Заснешь… Заснешь…

Федор вскоре заснул.

Василий Васильевич обратился к Тосе:

— Спать ему надо еще сутки. Может-двое суток. Ни на минуту не отходите. — Он пристально посмотрел еще раз в лицо Федора и тихо сказал: — Так-то вот, Тося. Считай, отвоевали мы его… у смерти. Вам поручаю — шефствуйте над ним.

Тося Жилина недавно окончила фельдшерскую школу. Это была русоволосая, с кудряшками у висков, светлоглазая, стройная девушка в белом больничном халате. Она осталась с Федором одна. Присела на тот стул, где только что сидел Василий Васильевич, и долго смотрела на спящего. «Какой чернокудрый парень! Как было страшно, а он даже и не стонал… Мог бы умереть… А у него, наверно, отец и мать есть, ждут небось…» — думала девушка.

Вечерело. Багрово-красный закат окрасил стены палаты в светло-красный цвет и отблесками лег на посиневшее лицо Федора.

Потом бесшумно накрыл землю сизый вечер. Потом была ночь. Федор спал.

Девушка сидела, наклонив голову. Дежурила.

…Утром следующего дня Федор открыл глаза. Теперь он уже понимал, что находится в больнице. Но сразу врезался вопрос: «Почему я здесь?» Некоторое время он напрягал мозг. И вдруг в памяти возник рев Степки Ухаря: «Убивца давай!» Хлынула злоба — хотелось бить кулаками о стену. Он пытался встать, но боль прорезала тело. Что бы он сделал в таком состоянии, неизвестно, но внезапно услышал тихий говор за дверью.

— Тося, детка моя! — дрожал старушечий голос. — Такие не остаются живыми. Помрет он. Его же истолкли на котлету. Помрет.

— Он такой сильный, такой сильный… Может быть, выдержит, — не соглашалась Тося.

— Помрет, — авторитетно заявил все тот же голос.

«Про меня», — подумал Федор. Он с громадным усилием высвободил руку из-под одеяла, взял стакан со стула и… бросил его на пол.

Дверь распахнулась. Вбежала растерянная Тося и замерла, глядя на Федора. Он презрительно смотрел на нее, со своей улыбкой «А ну вас всех к чертям!», в глазах искрилась злоба, губы вздрагивали. Он с усилием проговорил:

— Врача!.. Того… седого черта.

Тося не хотела оставлять его одного: она приоткрыла дверь и негромко сказала в коридор:

— Василия Васильевича. Скорее!

Очень быстро вошел врач и сел у кровати.

— Ну? Как дела? — спросил он.

Врач заметил решительный взгляд Федора, злобу и что-то такое, чего еще не мог понять. А больной тихо, но утвердительно сказал:

— Я… не умру. И пошли вы все к чертовой матери…

— Никто и не думал, что ты умрешь. Глупости!

— Они думают, — Федор указал глазами на дверь. — Не умру.

Василий Васильевич смерил взглядом Тосю так, будто рассек ее пополам. А к Федору обратился тем же ровным и спокойным тоном:

— Будешь жить. Такие не умирают.

Василий Васильевич знал, что все это очень опасно для больного. Но он почувствовал большую волю в этом человеке. Положил ему ладонь на лоб и тихо говорил:

— Ничего, ничего!.. Ничего, парень, держись…

Рука Василия Васильевича чуть-чуть дрожала и была теплая, нежная, казалось, знакомая с детства. В затуманенном сознании возник, как живой, образ матери.

— Здравствуй, мама… — прошептал Федор.

Тося вздрагивала всем телом, отвернувшись в угол. Плакала она беззвучно.

Федор жил. Жил, вспоминая о начале кошмарного самосуда. Жил молча уже около месяца, не заговаривая с медсестрой, иногда даже не отвечая на ее вопросы. Если же и отвечал, то коротко, одним словом. Однажды она спросила: