Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая Страница 24

— Так-то, господин дурак, — и пошел из столовой тяжелыми шагами.

Марья Дмитриевна поглядела на Сергея и испугалась — столько злобы было в его лице. Чужое лицо!

— Сереженька, — быстро сказала она, — то, что папа говорил, очень нехорошо, грубо, но, ради бога, не забывай, как он тебя любит, как он верит в тебя, гордится тобой. Он на днях, когда получил твое письмо, ночью мне говорил: «Мне кажется все в жизни, что я делал, напрасным, прошедшим без следа, и только одно у меня осталось — Сережа, его судьба, его жизнь». А как он гордился и радовался, узнав, что профессор Косоногов тебе сказал: «У вас ум настоящего ученого». Он читал это письмо всем знакомым, и Наталье, и своему фельдшеру в больнице. И сейчас он мучается у себя в кабинете и все готов отдать, лишь бы помириться с тобой. Ты никогда не должен забывать этого, Сережа, Слышишь?

Сергей пожал плечами,

— Сереженька, не нужно так, отец и мать — самые близкие тебе люди.

— Мамочка, я все знаю, — плачущим голосом сказал он, — все знаю — и что это «die schöne, lang gesuchte Liebe», и что им «не забыть своих детей, как не поднять плакучей иве своих...» каких-то там ветвей, все, все мне известно, но оставьте меня в покое...

Он взглянул на ее лицо, на ее вдруг заплакавшие глаза и впервые за эти пять дней искренне сказал:

— Мама!

Но Марья Дмитриевна, подняв руку, с силой, которой Сергей боялся и которую не понимал, строго и холодно сказала:

— Довольно. Если мы оба тебе в тягость и раздражаем тебя, уезжай сегодня и не приезжай хоть пять лет. Слышишь, собирай вещи и сегодня же уезжай в эту Криницу. А эти слова я тебе не забуду до могилы, Сережа.

— Мамочка, да что за чушь...

— Довольно, — сказала она.

Мать всегда была обращена к Сергею своей добротой, заботой, она всегда жертвовала для него многим. Он считал естественным, когда она защищала его от отца, утешала его, отдавала ему свой шоколад или персики за обедом. Внезапно он ощутил строгую силу ее души, и это смутило его; так, верно, пугает щенка сила матери, переставшей быть доброй и заботливой.

Он ушел к себе в комнату.

«Боже мой, какая тоска! — думал он. — Зачем мне вся эта сложность, зачем эти сцены? Пусть я даже виноват, свинья, но пока я здесь, этот собачий Виктор Воронец...» И его охватило волнение, одышка, сердцебиение при мысли, что проклятый политехник с Олесей сейчас на пляже, вдали от всех, в купальных костюмах, и что он смотрит на ее ноги, на ее грудь молча, внимательно, долго, как смотрит араб, торгующий живым товаром.

— Уф... — говорил он.

А за пакетом никто не приходил. Это усиливало тревогу Сергея. Он ощупывал каждый раз пакет на боку, как больной опухоль. Сколько же он должен ждать? А если за бумагами совсем не придут? Неужели у Бахмутского не было другого способа передать эти злосчастные бумаги? Ведь дни идут, идут.

Он сел за стол и принялся сочинять письмо Олесе. Он знал, что не пошлет этого письма, но писал, волнуясь и тратя много душевной силы:

«Милая Олеся, я все время думаю о Вас. Я стараюсь вспомнить Ваше лицо и не могу. Вы зовете меня, и я знаю, чувствую всем своим существом, что должен поехать, мне душно, днем и ночью я мучаюсь. Я стал невыносимо раздражителен. Сегодня я оскорбил близких и дорогих мне, — отец ушел к себе в кабинет с растерянным, страдающим лицом, мать плакала; я взбудоражен, так мучительно хочу к морю. И все же, видимо, нам не придется с Вами увидеться в этом году, а может быть, И всю жизнь. Вы, вероятно, понимаете, о чем идет речь. Опасное и ответственное поручение, дело моей души и чести, лежит на мне. Может быть, все кончится благополучно л я через три дня буду вблизи Вас, а может, еще сегодня вечером...»

Он начал второе письмо:

«Милый Виктор, уходя в мир каменных стен, решеток, протяжных свистков часовых, этапов, поверок, мне хочется пожелать Вам — будьте счастливы с Олесей...»

Потом он составлял третье письмо:

«Дорогие Олеся и Виктор! Вот уже девятнадцатый год, как я живу в Нерчинской каторжной тюрьме. Сегодня сняли ручные кандалы, и хочется написать Вам. Рад, что Ваша дочь уже невеста. Мой друг, казак Булатов, осужденный за убийство к бессрочной каторге, сшил для Вашей дочери из березовой коры...»

Слезы выступили у него на глазах.

Вот за писанием этих писем застала его Наталья.

— Сереженька, там какой-то один пришел до вас, — улыбаясь, сказала она.

— Позовите его, — сказал Сергей и быстро запрятал письма в книгу.

В комнату вошел рослый парень. Его лицо сразу показалось Сергею неприятным — слишком резкие черты были суровы, вызывающи. Парень старательно закрыл дверь и, шагнув к- Сергею, сказал:

— За письмом для тети Даши!

Сергей хотел спросить, от кого ждут письма, но позабыл и поспешно сказал:

— Пожалуйста, вы садитесь пока. Я сейчас, я сию минуту.

Он расстегнул китель, рванул подкладку и протянул парню конверт. Парень улыбался, глядя на Сергея.

— Спасибо, — сказал он и поднялся.

Сергей, полуоткрыв рот, нахмурившись от напряжения, вглядывался в него.

— Стойте, стойте, — вдруг радостно сказал он, забывая о конспирации. — Слушайте, ведь я вас знаю. Вы Степан Кольчугин, а?

Степан остановился у двери. Он понимал, что, пожалуй, всего лучше сказать: «Нет, вы ошиблись», — по, сам не зная отчего, ответил:

— А я вас сразу признал!

— Да вы садитесь, я вас не отпущу; поговорим, ничего ж страшного нет, а потом пойдете, это даже удобней. Вот уж скоро стемнеет, кстати.

Степан снова сел.

— Вы камень, помните, мне подарили? — спросил он.

— Помню, конечно. Вам сколько лет сейчас? — и, не дожидаясь ответа, снова спросил: — Вы на заводе или в шахте?

— В шахте, — ответил Степан и сказал: — А я тот камень потерял, мне до сих пор его жалко.

— Горный хрусталь был, кажется?

— Дымчатый, я потом уже прочел, точно описан: дымчатый хрусталь.

Сергею очень хотелось спросить, как подвигается подпольная работа, много ли подпольщиков. Вдруг окажутся знакомые отца. А Степану интересно было узнать, из Киева или из Екатеринослава приехал Сергей, чему его учат в университете. С недоверием поглядывая на Сергея, он удивлялся, зачем ему заниматься таким опасным делом — политикой. Но оба они боялись сказать что-нибудь лишнее, и дурацкий разговор о горном хрустале, как веревка, опутал их. Степану ясно вспоминался день, когда мать привела его. Было жарко, ветрено, комната с белыми стенами казалась яркой, просторной. После болезни ему все хотелось плакать. А тот упитанный мальчик — теперь взрослый, худой, в распахнутой тужурке — закуривает папироску из новенького портсигарчика. Чувство к студенту было у Степана такое же, как тогда к мальчику в матросской куртке, — доброжелательной и насмешливой недоверчивости.

Сергей, глядя на Степана, думал: теперь, когда письмо передано, он сможет уехать вечером лошадьми до Ясиноватой, к ночному поезду в Ростов. Завтра утром для него будет Ростов, послезавтра Новороссийск, море, Геленджик, а днем он выкупается в Кринице. А Кольчугин в это время будет в забое рубить каменный уголь.

Ему хотелось сказать Кольчугину что-нибудь хорошее, простое, товарищеское. Но он ничего не мог придумать и, после того как кончился глупый разговор о дымчатом хрустале, лишь улыбался смущенно. Степан поднялся, тоже смущенный долгим молчанием; этот, студент чем-то напоминал ему Павлова — улыбкой ли, негромким, немного картавым голосом, открытым чистым лбом.

— Ну, пошел, до свиданья, — сказал Степан и, стоя уже у двери, добавил: — На шахте я уже давно не работаю: теперь я на заводе. Это я так вам сказал, что в шахте.

После его ухода Сергей вынул письма к Олесе и порвал их.

«Какое ребячество, — подумал он. — Вот Степан этот уже не сойдет с пути, его не собьешь. А впрочем...» И Сергей вспомнил рассказ отца, что Кольчугин одно время пьянствовал и что ему в пьяной драке разбили голову камнем.

«И все же они замечательные, — рассуждал Сергей, — добрые, терпеливые, готовые на труд и на подвиг. И не будь их, я бы не ездил к морю, и не учился бы в университете, и не читал бы книг...» Ему сделалось жалко, что он ни о чем не поговорил с Кольчугиным: «Когда-то еще увижу его, может быть, опять через десять лет, уже пожилым, тридцатилетним».

Он уехал в девять вечера на Ясиноватую к ночному поезду. Перед уходом он зашел к отцу в кабинет прощаться. Петр Михайлович сидел за столом и читал медицинский журнал.

По тому, как Петр Михайлович медленно поднял голову и немного зевнул, в то время как жалобные глаза его блеснули из-под нахмуренных бровей, Сергей сразу понял, что отец прислушивался и волновался.

— Еду, папа.

— Ну что ж, езжай, силой не держим, — отвечал Петр Михайлович.

Они обнялись и поцеловались. И в том, как Петр Михайлович прижал сына к своей груди и быстро, жадно поцеловал его, была и просьба простить, и слабость большого человека. Сергей почувствовал это и сквозь внезапно нахлынувшие слезы сердито сказал: