Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая Страница 25

— Еду, папа.

— Ну что ж, езжай, силой не держим, — отвечал Петр Михайлович.

Они обнялись и поцеловались. И в том, как Петр Михайлович прижал сына к своей груди и быстро, жадно поцеловал его, была и просьба простить, и слабость большого человека. Сергей почувствовал это и сквозь внезапно нахлынувшие слезы сердито сказал:

— Папа, дорогой, — и поспешно вышел из комнаты.

До последней минуты Марья Дмитриевна хлопотала, собирая сына. Волнений и споров было множество. Как всегда в таких случаях, Сережа отказывался брать с собой еду, говоря, что будет покупать на станциях помидоры, молоко и пироги, а Марья Дмитриевна, горячась, возражала, что это верный способ заболеть дизентерией или брюшным тифом, и увязывала в большой пакет бутерброды, жареную курицу в белой хрустящей бумаге с прозрачными окошечками от жира.

— Не нужно мне носков, я буду ходить босиком, не нужно белья, — я ведь буду в купальных штанишках, не нужно ничего. Главное, чтобы не было лишнего багажа! — говорил Сергей.

Но Марья Дмитриевна, не слушая его, укладывала в корзинку теплую суконную тужурку — на случай, если в июльскую жару на побережье Черного моря выдастся холодный, ветреный день.

Он вошел в свою комнату,, надел фуражку, взял на руки шинель и блаженно проговорил:

— Ох, как хорошо!

И правда, все было хорошо: он выполнил поручение Бахмутского, он помирился с отцом, в его корзине лежали замечательные книги, он ехал к морю, к Олесе. Он до этого времени не понимал, что влюблен в нее!

«Надо радоваться, — подумал он, — ведь все это неповторимо, скоро уже старость, смерть... Вот предстоит радость — сесть на извозчика, ехать степью, потом услышать гудок приближающегося паровоза, выйти на вокзале в Ростове-на-Дону, ехать туннелями к морю! А сейчас я как перед нетронутой чашей, полной до краев, и, моя?ет быть, самые сладкие минуты именно теперь, когда я даже не на извозчике».

Мать позвала его.

— Сережа! Куда же ты пропал, ехать пора, — сказала она, когда он вошел в столовую, — извозчик уже заходил.

— Ну, спасибо за все, — сказал Сергей. — До свиданья, мамочка. — Он подошел к ней, чтобы обнять ее, и проговорил: — Ты уж не сердись, родная, не нужно, я ведь так люблю тебя.

Но она не дала обнять себя.

— Не нужно, Сережа, — сказала она.

— То есть что, почему? — растерявшись, спросил он.

— Не будем объясняться, это лишнее.

Одно мгновение Сергей стоял в нерешительности. Он чувствовал за ее холодным тоном большую боль и даже подумал: «Надо бы остаться на два-три дня, пока маме не станет легко». Но и секундная мысль о том, чтобы снова отложить отъезд, испугала его.

— Не нужно огорчаться, поверь мне, — поспешно и невпопад сказал он.

Она молча, внимательно смотрела сыну в глаза. Сергею казалось, что мать читает его мысли, понимает все, кроме одного, очень важного, все решающего: ему двадцать лет, и впереди у него горе, болезни, потери, а вот в это лето он счастлив, и должно его первое счастье беречь и уважать. Непонимание этого сердило его, и он сказал:

— Ну что ж.

Дворник Петр вынес корзину. Наталья сказала:

— Счастливого пути вам, Сереженька.

Он сунул ей заранее данный ему матерью серебряный рубль и пощупал второй, тоже заранее данный Марьей Дмитриевной для Петра. А через десять минут Сергей уже не думал ни о матери, ни об отце, забыл про Наталью и Петра, точно они и не жили никогда на свете. Кончились последние городские домики, пролетка внезапно перестала дребезжать и подскакивать, съехала на пухлую от пыли дорогу. Сразу стало тихо, теплый ветер пахнул в лицо. Солнце шло к закату пышно и неторопливо. Заунывно завыли шахтные сирены, к ним присоединился _ далекий гул заводского гудка. Вскоре совсем стемнело, и в сумерках в разные стороны поползли, колеблясь, огоньки шахтерских ламп. Они густо, медленно скатывались по холму, на котором находилась шахта, а по степи рассыпались отдельными яркими точками.

Ветер умолк.

«Все это пройдет, промелькнет стремительно, и этот вечер вспомнится мне в старости, как чудо. И нет силы остановить, сохранить все это навек, — думал Сергей. — Почему так прекрасен и пышен закат? Почему так ярки осенние цветы и так богат красками сентябрьский лес? У людей старость серая, нерадостная, в болезнях, в мутном зрении. Впрочем, это чушь, — для деревьев оранжевые и пурпурные листья так же тяжелы, как для стариков болезни...»

Взошла луна, и в степи все посветлело, стало необычным, точно пролетка тихо и незаметно въехала в другую, таинственную страну. Все приобрело при странном свете холодного желтого зеркала другой облик: и телеграфные столбы, и домик под невысоким холмом, окруженный темно-синими деревьями, и светлая дорога в темных берегах травы. Сергей сидел неподвижно, широко открыв глаза. Вдруг извозчик, повернувшись к нему, показал на далекие, мутные огоньки и сказал:

— Ось воно, Ясиновата.

В Ясиноватой пришлось ожидать опоздавшего поезда пять часов. Какой-то сонный человек в пыльнике, сидевший рядом с Сергеем, сказал:

— Вот двадцать лет я работаю в Донецком бассейне и из них шестнадцать — ожидал пересадки на Ясиноватой.

Сергею стало скучно, он эту поговорку слышал десятки раз, еще ребенком. Он пересел за соседний стол и заказал себе пива. И тотчас к нему подсел старик в синей технической фуражке и сразу же сказал:

— Да, господин студент, вот я двадцать лет работаю на донецких рудниках и из них шестнадцать ожидаю пересадки на Ясиноватой.

Сергей пошел в зал третьего класса. Там густо висел махорочный дым, у всех сидевших на скамьях и на полу были скорбные, усталые лица, особенно у женщин.

«Да, народ если уж едет железной дорогой, значит, беда стряслась, для удовольствия не ездят, — подумал Сергей. — А я — как горячая капля, упавшая в холодную воду». И постепенно лицо его приняло то же выражение покорного ожидания и готовности принять тяжелую судьбу, какое видел он у стариков, женщин и даже у детей.

Билетов с плацкартами не оказалось, пришлось ехать четвертым классом. Всю дорогу Сергей был мрачен, уныл, точно и он, как окружавшие его в вагоне и на станциях люди, ехал от старых тягот за новой жизнью, такой же нерадостной, да вдобавок еще далекой от родной деревни и родных людей. В вагоне окон не открывали, голову ломило от зловония и махорочного дыма, день и ночь орал грудной ребенок, замученный духотой. В соседнем отделении ругались матерными словами пьяные, видимо очень злые мужики. Старик и бабы, сидевшие рядом с Сергеем, слушали брань и молчали. Ночью некрасивая, косоглазая баба, ребенок которой все время кричал, спросила Сергея:

— Не спите, панич?

— Нет, не сплю.

— Окаянный этот мешает, — проговорила она и с ненавистью, обращаясь к ребенку, добавила: — Замучил, проклятый, меня и сам замучился. И господь смерти не дает.

Сергей стал расспрашивать ее, откуда и зачем она едет, и она толково, негромким голосом рассказала ему такую простую и страшную историю своей жизни, что Сергей растерялся и все время повторял про себя:

«Боже мой, за что такие муки людям!»

Две ночи и два дня длилась эта поездка в дыму, в духоте, среди человеческой тоски, горя и угрюмой злобы.

XVII

Когда Сергей ранним утром вышел на перрон Новороссийского вокзала, его шатало, словно он перенес болезнь. Голова кружилась, и ломило в висках. Даже когда он увидел море, сверкающее на солнце тысячами вспышек, и, спустившись к набережной, ощутил теплый живой запах влаги, водорослей, смолы, и услышал шумное дыхание беспокойной морской воды под досками пристани, и когда мелкая водяная пыль коснулась его лица, он все еще не пришел в себя. На катере, шедшем в Геленджик, ему сделалось совсем плохо; глаза болели от света, приступы тошноты подкатывали к горлу. Он зашел в маленькую полутемную каюту и лег на скамью, прислушиваясь к шуму двигателя, морщась от запаха горячего машинного масла.

В Геленджике ему стало лучше. Прошла головная боль, и он с удовольствием вдыхал морской воздух. Все начало интересовать его: пристань, маленькие кофейни, странные экипажи-линейки под белыми полотняными зонтами и балдахинами, местные жители — загорелые русские люди, казавшиеся ему турками, греками, албанцами. Он нанял извозчика, босого старика крестьянина с закатанными, как у мальчишки, штанами, сел рядом с ним под зонтик и отправился в путь. Пара рослых, очень худых лошадей медленно тащила линейку по горячей пыли. Путь предстоял долгий — до Криницы нужно было проехать сорок верст зеленой горной дорогой. Чем выше поднимался экипаж по плавным закруглениям обвивающей холмы и горы дороги, тем красивей, богаче казалась Сергею южная природа. Изредка из-за поворота медленно выплывало темно-синее море и вновь скрывалось за сплошной густой зеленью волнистых холмов; повороты дороги иногда были так круты и в то же время плавны, что казалось, будто гора, как огромная ярко-зеленая карусель, медленно поворачивается, открывая глазу то каменистую вершину другой далекой горы, то спокойную синюю долину моря, то сливающиеся в белое пятно домики лежащего внизу города. Вдоль каменной стены стремительно бежал почему-то кажущийся очень холодным ручей; там, где на пути его лежал случайный камень, вода поднималась полукруглым колеблющимся лепестком, настолько тонким и прозрачным, что под ним были видны цвет и форма камня. Старик возница, улыбаясь восхищению Сергея, рассказывал, что в густых зарослях мелкой дубовой поросли, кизила, карагача и держидерева водятся дикие козы, шакалы (старик назвал их «чикалки», а заросль — «хмеречью»), а на высокой горе Тхачи-Хачу, через которую они перевалят, можно и медведя встретить. Иногда Сергей соскакивал с линейки и шел рядом с лошадью, а раз он полез крутой пешеходной тропкой через заросли. Он шел полутемным зеленым коридором. Колючки цеплялись за его тужурку; он вдыхал горький запах земли, покрытой сухими листьями дуба и корявыми хрустящими веточками; из-за густо стоящих тонких дубовых стволов виден был пепельно-серый камень, поросший желтым лишайником; казалось, камень рос, как и деревья, из земли. Сильный треск раздался справа, из глубины леса. Сергею стало одновременно весело и страшно. Он побежал. Ветки били его, он задыхался от крутого подъема, но бежал не останавливаясь, пока, ослепленный внезапным ярким светом, не выбежал на дорогу. Вдалеке показались медленно бредущие лошади. Сергей присел на камень. Высокое небо в клубящихся белых облаках, сплошная зелень гор... Он увидит сегодня Олесю. У него даже ноги похолодели, точно он посмотрел с большой высоты вниз.