Александр Исетский - Буран Страница 24

— Ну, а как же мы без молодой-то хозяйки? Зови!

За молодой хозяйкой рассерженно ушла мать. Вернулась она в сопровождении сумрачной Алевтины, которая, ни на кого не глядя, села возле мужа.

— Так что же, родные детушки... — встал Евлампий Назарович. — Не погодилось мне быть на вашей свадьбе, так дозвольте хоть задним числом поздравить вас... Ну, теперь уж можно сказать, что ли, с добрым супружеством! И пожелать вам ото всей родительской души полного счастья и сердечного согласия!

Он чокнулся с сыном и протянул свою чарку к снохе. Не взглянув на старика, она едва коснулась его чарки своей рюмкой и тут же поставила ее на стол. Чокнулся Евлампий Назарович и с Дарьей.

— Давай, мать, выпьем за ихнее здоровье, за дружную жизнь. Ну, и за одно за племя наше берестневское — за внучонка Егорушку! Будьте все здоровы! Дай бог, как говорят!

— Спасибо, отец, за добрые пожелания! — ответил сын. — За то, что не препятствовали мне выбрать работу по душе. Ну, а ты, Алла, что же не выпила с родителями?

Порывисто обернувшись к мужу, Алевтина готова была, казалось, сказать ему какую-то дерзость, но встретившись с его упорным гневным взглядом, вздернула плечиками и равнодушно-холодно произнесла:

— Пожалуйста! — взяла рюмку и, едва пригубив, поставила ее обратно перед своим прибором.

Ни для кого за столом не остался незамеченным этот демонстративный, пренебрежительный жест Алевтины. Каждый оценил его по-своему; но ответ на него оказался у всех одинаковый: присутствие Алевтины за столом перестали замечать.

С живым интересом сын и жена начали расспрашивать Евлампия Назаровича о берестянских новостях, как живут Галина и Настасья, тетка Устинья и вся прочая родня и знакомые, о женитьбах и выданьях замуж.

За разговором, конечно, выпивали и кушали, и повеселевший, оттаявший душой Евлампий Назарович с охотой рассказывал о всяческих деревенских событиях и происшествиях. И совсем без какого-либо злого умысла, по простоте душевной, сообщил сыну:

— А твоя-то духаня, Танька Закожурникова, долго ждала тебя. Все интересовалась, когда, де, Гераська приедет?

— Да какая же она, тятя, духаня? Так ведь — баловались... Ну, а что она — тоже вышла замуж?

Разговор о деревенских новостях не только не интересовал Алевтину, но казался ей пустым и мелким, раздражал ее. Упоминание же о какой-то берестянской «духане» взорвало ее окончательно. Она оттолкнула свою тарелку, резко встала и поспешно вышла из комнаты:

Евлампий Назарович вторично удивился:

— И что это, Герасим, она у тебя этакая суматошная, форсистая?

Подвыпивший Герасим метнул разгневанный взгляд вслед жене.

— А я вот ей покажу!

Мать рассмеялась:

— Да чего ты, Герасюшка, ей покажешь? Она тебе такой кордебалет устроит, что ты и моргать перестанешь! Не впервой ведь.

— А чего это она ему устроит? — заинтересовался Евлампий Назарович. — Как это ты сказала?

— Ой, да так тут на дворе бабы говорят. Ну, это обозначает руготню отчаянную с наскоком, а бывает и с потасовкой.

— Я вот отучу ее от этих кордебалетов! — раскуражился Герасим. — Видишь, не желает она в деревенской избе жить! А я тебе, тятя, ручаюсь... Черт ее дери с ее «не желаю»... дачу мы с тобой построим! У меня и план приготовлен, как ты просил. А что мне стоит?! Заберу мать и поедем. Пускай она тут со своими фасонными подружками канители разводит. Поедем, мамаша! Погостим в родных Берестянах!

— Ой, и не знаю, Герасюшка. Душой-то бы хотела, да вот как оторвешь тело? На кого тут внучка покинешь?

— А чего его покидать? — возразил Евлампий. — Заберете с собой, да и все тут. Сколь ему там воли будет! Да около него с дюжину нянек соберется. Какой тут разговор!

Дарья тяжело вздохнула.

— Да разве она даст его увезти?

— А мы, мамаша, и спрашивать не будем! Мой или не мой он сын? Куда везу? К родимому тятеньке! Какой разговор? Давай, тятя, выпьем! Мамонька, поддерживай!

В долгой душевной беседе родителей и сына дошел черед и до песни, Евлампий Назарович попросил Дарью:

— Ну-ко, мать, спой нам твою любезную про лебедь белую. Сколь годов уж я твоих песен не слыхал.

— Ой, да что ты, Евлаша! Я уж забыла, когда и певала. Иной раз внучонка укладываю и запою, да тут же и спутаюсь. Ну, ужо подпоете, так, может, и распоюсь.

Поставила локоть на стол, подперла щеку кулаком, устремила улыбчивый взгляд на рисунчатую скатерть и; задушевно повела:

По речке лебедь белая плывет,Плыла лебедь с лёбеденышами,Со малыми со детенышами.

Несмело начали подпеваться к Дарье и отец с сыном. А она закрыла глаза, словно своей женской памятью видела белую лебедушку:

...Плывши, лебедь укурнулася,Под ней вода всколебнулася.Летят перья на крутые берега...

Резко захлопнулась дверь в столовую, и песня оборвалась.

— Не нравятся сношке наши песни, — горестно вздохнула Дарья Архиповна.

Сын запротестовал:

— Не обращай внимания, мамаша! Пой! — и, фальшивя, запел:

...Летят перья на крутые берега.Красна девица по бережку идет... собирать...

— Ну вот и спутался. И не надо, Герася, сороку за хвост хватать — стрекоту не оберешься. Да и время позднее.

— Что и говорить — сношка с норовом, — заключил Евлампий Назарович.

Дарья, занявшаяся приборкой стола, ответила на замечание мужа:

— У меня на ее норов есть свой сноров. А вы с Герасимом идите-ка в мастерскую, пока я со стола уберу. Там на диване я тебе и постель направлю.

6

В мастерской Герасим нашел чертеж дачи. Был он выполнен по всем правилам планировки. Как художник, Герасим на отдельном листе ватмана нарисовал акварелью общий вид дачи, расписной теремок в древнерусском стиле, украшенный затейливым узором резьбы и крохотной башенкой с кукарекающим рыжим петухом.

— Так, ястри ж тебя возьми, Гераська! — воскликнул отец. — Я эку же и во сне видел! Да мы с тобой, знаешь, враз...

Ватман выпал из рук Герасима, скрутился и покатился по полу, а сам Герасим тяжело опустил руки на плечи отца, тоскливым взглядом обвел отцово лицо и с задрожавшими губами уткнулся головой в его грудь.

— Что ты, Герася? Что с тобой, сынок? — обеспокоился отец.

Плача на груди отца, Герасим горестно выговаривал:

— Ничего-то ты не знаешь, ничего... А все идет не так! Не так идет, тятя...

— Да что ты, что ты? Давай присядем, потолкуем. — Обняв сына за плечи, Евлампий Назарович опустился с ним на диван. — Давай, сынок, что у тебя наболело?

А сын твердил все одно и то же:

— Не знаешь, не знаешь ты, тятенька, ничего!..

— Так вот ты и скажи отцу-то. А ты думаешь у меня-то на сердце легко? Ну, я — дело десятое, а чем же ты опечален? Ведь вот гляжу я — живешь ты, можно сказать, с полным излишеством...

— А вот ты давай приезжай ко мне насовсем!

— Да что ты, Герасюшка, удумал? — растроганно привлек к себе сына Евлампий Назарович. — Да разве ж такое можно!

— А что? А вот оставайся сейчас насовсем!

Отец тревожно и испытующе посмотрел в глаза сына. Снял руку с его плеча и, облокотившись на колени, низко опустил голову. Со смятенной душой тяжело задумался.

Сын продолжал настаивать:

— Я тебе это говорю решительно — оставайся и все тут!

Отец в раздумье, глухо спросил:

— А что же, сынок, я у тебя тут делать буду, какую работу?

— Живи и все! Заскучаешь — съездим с тобой в Берестяны. А работа... Что работа? Если будет такое желание, так пожалуйста: у нас тут народ всякий нужен. Да я тебя могу запросто в наш Художественный фонд сторожем устроить. Пожалуйста!

Отец отрицательно покачал головой:

— Нет, сынок, Герасюшка, что-то ты легко судишь. Узко умом раскидываешь. Ну, ладно — тебя талант из деревни увел, мать уехала в город по твоей нужде. А теперь ты хочешь и меня сманить городской легкой жизней. Однако дозволь тебя спросить, сынок, что мы тут в городу кушать будем, когда все сюда из колхоза переметнемся? Кто нам с тобой хлебушко припасать будет? Вот ведь еще как, дорогой мой сынок, рассудить надо.

Но голова сына была разгорячена другой, его личной житейской заботой. Его не волновал вопрос о хлебе, который, как он был уверен, «всегда можно купить и сколько хочешь». Отказ отца обижал тем, что разрушал его «коренную житейскую идею», вдруг вспыхнувшую сегодня в хмельной голове.

— Эх, отец, отец, ничего-то, ты не понимаешь в моей коренной идее! — вновь впав в слезливость, говорил сын. — Что хлеб? Хватит у меня и на хлеб, — обвел он рукой висевшие картины, — и... и на все прочее! Дело не в этом... А вот если бы ты жил у меня, так мы с тобой и с мамашей так бы ее зажали, что она, гадина, не посмела бы и голос подать!