Сергей Сергеев-Ценский - Том 9. Преображение России Страница 25

— Гм-гм… Разумеется, — весело с виду сказал Сыромолотов, перед которым оказался бокал задорно пахнущего вина — золотистого, с искрами.

К нему тянулись с такими же бокалами и старый Кун, и его жена, и Эрна. У Эрны как будто от одного только вида вина вдруг очень оживленное, даже шаловливое стало лицо, и она произнесла что-то вроде короткого тоста:

— За здоровье автора очень-очень талантливого портрета.

И глаза ее при этом стали какие-то даже преувеличенно яркие, какие бывают у девочек-подростков, когда ими овладевает восторг, и Людвиг Кун, сказав: «Браво!», поднялся со своим бокалом, а за ним поднялись все, даже слабый на ноги старик; пришлось подняться, чтобы чокнуться со всеми, и Сыромолотову.

Его как бы чествовали. Он попал как бы не к обыкновенным заказчикам на художественный портрет, а в среду ценителей именно его таланта, из которых двое были хотя и такие же немцы, как и другие за этим столом, но в то же время почему-то ни больше ни меньше как члены «Союза русского народа» — до того любят Россию!

Он, привыкший на все кругом смотреть жадными глазами художника, теперь как бы раздвоился: в первый раз это случилось с ним, что он как гость сидел у немцев, осевших в России. Теперь он не только смотрел, он слушал со всем вниманием, на какое был способен. В голове его вертелась чья-то старая, семидесятых годов прошлого века, пародия на стихи Пушкина о воронах:

Август к Михелю бежит,Август Михелю кричит:— Михель, где бы нам нажиться,Как бы нам того добиться?Михель Августу в ответ:— А России разве нет?И два друга обнялисьИ в Россию поплелись.

Вот они, эти самые, теперь уже как будто достаточно нажившиеся, но мечтающие нажиться колоссально, как Фальцфейн с его миллионами овец. Они уже начинают заводить галерею предков, для чего и приглашен ими он, один из крупнейших художников России, о котором, несомненно, они читали и слышали, картины которого кое-кто из них видел, может быть, в столичных хранилищах картин или хотя бы в художественных журналах, помещавших снимки с них.

И, как бы подслушав его мысли, Эрна сказала сияя:

— Теперь у вас захотят писаться все богатые помещики-немцы, какие есть в Крыму.

— Почему же одни только помещики-немцы? — возразил жене Тольберг. — А фабриканты? А коммерсанты? А пивовары? А мукомолы?..

— После этого портрета на вас будут смотреть как на русского Ленбаха! — очевидно желая поддержать свою репутацию знатока живописи, с подъемом сказал Людвиг и начал снова наливать вино в бокалы.

Сыромолотов считал своего современника берлинца Ленбаха посредственным художником, но постарался ничем не выказать обиды от такого сравнения. А мысль Эрны, что он может стать знаменитостью среди крымских немцев-богачей и создавать для них «галереи предков», неподдельно его веселила. Он даже приложил левую руку к сердцу и, наклоняя голову то в сторону Эрны, то в сторону ее мужа и Людвига, говорил с преднамеренным ударением и раздельно:

— Польщен и тро-нут!.. Очень польщен и о-чень тронут!

Его неустанно-напряженное «я» художника не переставало деятельно наблюдать свою натуру теперь уже не один на один, а сравнительно со всеми другими, сидевшими за столом, даже с Эрной, до лица которой только еще прикоснулся резец времени, проведший глубокие черты на лице старого Куна. Но и то, что он слышал здесь с разных сторон, воспринималось им как фон для этого резко вылепленного лица, тот самый фон, который тоже является предметом поисков для художников…

Даже когда разговор с живописи перескочил на вегетарианство, и это тут же вплелось в сознании Сыромолотова в тот же самый осязательно необходимый фон.

— Ваш Лев Толстой проповедовал вегетарианство, — говорил Людвиг, когда подали второе блюдо — свиную корейку под соусом из фасоли, — но мы, немцы, убежденные мясоеды. У нас не едят мясо только грудные младенцы, потому что не имеют еще зубов.

— От мяса наша исключительная энергия во всех областях жизни, — поддержал его Тольберг. — Мы, лютеране, не знаем, что такое посты, у нас их совершенно нет.

Чтобы чем-нибудь отозваться на это, Сыромолотов сказал:

— Наш ученый Ломоносов, Михаил Васильевич, тоже был противник постов, но он имел в виду кое-что другое, а не энергию. Он писал, что посты наши препятствуют в России развитию скотоводства.

— Ага! Вот видите, как! — подхватил это замечание Людвиг. — Зачем же и в самом деле разводить свиней, если их не есть?

— А также и баранов, — развил его мысль отец.

А Тольберг, наморщив лоб, чтобы припомнить как следует, сказал вдруг:

— Ломоносов?.. Ведь он учился в Саксонии?

— Да, в Саксонию был послан императрицей Елизаветой изучать фарфоровое дело, — сказал Сыромолотов, чем явно обрадовал свою «натуру», спросившего с большой живостью:

— Значит, что же, ученик немецких мастеров по фарфору?

— Да-да… Ломоносов и с ним двое других… Потом он был поставлен во главе фарфорового завода в России… Занимался также и мозаикой — есть мозаичные иконы его работы… Но он же, мне кажется, внес в науку и закон сохранения энергии, это вам, конечно, известно, — обратился к Тольбергу Сыромолотов.

— Мне? Нет! Мне известно, что это закон Майера, немецкого ученого, — строптиво возразил Тольберг.

— Да ведь Майер жил позже Ломоносова, и даже гораздо позже. Впрочем, я давно убедился, что споры о том, кому принадлежит то или другое открытие, совершенно бесполезны, — примирительно сказал, улыбаясь, Сыромолотов. — Я, например, буду говорить, что радиотелеграф — детище нашего ученого Попова, а итальянцы будут кричать: Маркони! Маркони! — и зашвыряют меня гнилыми апельсинами, — и что мне тогда прикажете делать? Или если скажу я, что первую паровую машину изобрел не Уатт, а наш уральский рабочий Ползунов, то как к этому отнесутся англичане?

— Англичане? — оживленно отозвался на это Людвиг. — О-о! Они, пожалуй, даже не станут прибегать к такому средству, как гнилые апельсины, а скажут: «Очень хорошо, мистер Сыромолотов, Ползунов так Ползунов, но-о… если вы только имеете полномочия от какой-нибудь русской фирмы или от правительства, чтобы закупить большую партию машин, то можете адресоваться к нам, а не иметь дела с Германией…» Вот что вам скажут англичане.

Сыромолотов не мог не улыбнуться горячности, с которой это было сказано, а Эрна вдруг обратилась к нему:

— Я где-то читала или это я от кого-то слышала, не помню, — что в Мюнхене на выставке была ваша картина, правда?

Она глядела на него при этом так оторопело-ожидающе, что Сыромолотов счел нужным выручить ее; он ответил неторопливо:

— Да, давно уж это, еще в девятом году, — пять лет назад, — адресовались ко мне устроители, и я дал… Это была десятая международная выставка.

— И получили золотую медаль? — спросил теперь уже муж Эрны.

— И получил золотую медаль… и диплом к ней.

— Вот видишь, я тебе говорила! — торжествовала Эрна, обращаясь к мужу, а старый Кун многозначительно подмигнул своей тяжеловесной супруге, добавив к этому оживленно:

— В Мюнхене! На международной выставке! О-о, это есть большое отличие!

И поднял указательный палец. И Сыромолотов именно теперь увидел особенно осязательно, что в молодости он был очень похож на своего сына, каким тот был теперь.

Людвиг Кун весь так и сиял, выкрикивая:

— Вот видите, вот видите, как вас оценили в Германии! Золотая медаль на подобной выставке — это ми-ро-вой три-умф, вот что это такое! Золотая медаль и диплом — это не гнилые апельсины, нет! В Германии таланты ценить умеют!

— А почему же господин Сыромолотов живет здесь, если он такой знаменитый художник? — полюбопытствовала мать Людвига, обращаясь почему-то к своему сыну, точно неуверенная, что ее плохой русский язык поймет сам художник.

— Да, в самом деле? — подхватил Людвиг. — Вам, разумеется, надобно жить в Петербурге, Алексей Фомич, а не здесь.

— Мне здесь больше нравится, чем в Петербурге, — ответил на это Сыромолотов, уже не улыбаясь, а даже несколько недовольным тоном, так что Людвиг, видимо, заметил это, потому что заговорил о другом, очень круто изменив тему разговора:

— Вы не «Биржевые ведомости» выписываете, Алексей Фомич?

— Не-ет, а что? — удивленно отозвался на это Сыромолотов.

— Так, знаете ли: я все-таки слежу за политикой… А в Албании теперь восстание против принца Вида… Любопытно, чем оно окончится. Вы как полагаете, повстанцы ли победят, их ли победят?

— Совсем не читаю об этом, — буркнул Сыромолотов. — На что мне все это?

— Оно и мне, конечно, не слишком нужно, да ведь с маленького может дойти до большого. Балканы — это, знаете ли, такой котел, что каша в нем вот уже сколько лет все варится и довариться никак не может.