Марк Гроссман - Годы в огне Страница 25

Но тут же, правда, добавил, что оба они — то есть Гиляжев и Пронькин — «от пня народ» и уставать им в собственной тайге нет никакого резона.

Весь минувший день проводники шли молча, вслушиваясь и вглядываясь в ущелье, в мешанину деревьев, в жаркое небо над головой.

Однажды на полном и ровном ходу Ипат Мокеевич вдруг стал колом, приложил к уху ладошку, затаил дыхание, но тут же его глаза успокоенно потухли, и он таинственно усмехнулся Гиляжеву: где-то на востоке, в горах, покатал камни громок и стих, будто пробормотал во сне.

— Не зря у нас июль грозником зовут, — сказал Аюп-ата, утирая тряпочкой пот со лба.

Потом снова и беззвучно продолжали путь. Но общительный Пронькин с трудом хранил безмолвие и не раз пытался заговорить с молодым человеком.

— Угомону не знаешь… — не поддержала этих попыток Лоза. — Слушай и гляди, Ипат Мокеевич.

— Ежеват ты, сынок, — покачал головой Пронькин, вполне понимая, впрочем, искреннюю суровость юнца. — Беседа нам не препона. Не бойся. Все, что надо заметить, — замечу.

— Не боюсь. А все ж помолчи.

Аюп-ата весело косился на таежника, даже будто бы подмигивал ему, как бы говоря: «Вон она, какова ныне молодежь. И слова не дает сказать старым глупцам!»

К исходу второго дня Пронькин не выдержал.

— Впервые на веку такое вижу, слышь! — возмутился старик. — И что ты за человек — ничему удивиться не желаешь! Можно ли вековать в мире, не зная его! В тайге иной раз слепота и глухота стоят жизни, вот что скажу, сынок!

Санечка отозвалась с внезапной пылкостью:

— Да нет, дедушка, мне все интересно. Но недосуг!

— Отчего ж — недосуг? Я ж поминал: все увижу и услышу. Ведь поминал?

— Да.

Таежник вдруг уколол.

— А может, паря, заячья душа в тебе?

Старик покосился на подростка и увидел, как внезапно побледнело и обострилось его лицо.

— Ты чо? — смутился спутник. — Иль обидел тя ненароком? Ну, не гневись, это так — сболтнулось, перешутил я лишку.

— Нет же! Какие обиды? — покачала головой Лоза, поняв, что и в самом деле колкие слова вырвались у старика без зла. Однако с этой минуть она уже не мешала Ипату Мокеевичу говорить, иногда даже как бы подбадривая рассказчика взглядом.

И Пронькин, уразумев это, с удовольствием пояснял теперь всякого зверя, и всякую птицу, и разную зелень, что там и сям попадалась в пути.

Девушка слушала рассказы таежника обо всем, что вокруг, но вопросов не задавала. Старик снова было подумал, что это равнодушие, но, взглянув на спутника, весело крякнул. Тот смотрел широко открытыми глазами на окружающий мир, будто впитывал его не одними лишь глазами, а, кажется, даже кожею тела. Правда, иногда лицо его каменело, брови сдвигались к переносью — у каждого человека свои беды с победушками. Но суровость быстро пропадала, и молодой человек снова самозабвенно слушал Пронькина и редкую речь Гиляжева. Все же глаза его обшаривали щель каньона, и зелень пихт и берез, мелькавшую, певшую и щебетавшую птичьими голосами.

В эту пору близ путников резко закричала кедровка; старик мгновенно смолк, весь превратился в слух, и даже тело его напряглось.

Однако птица смолкла, и старик усмехнулся.

— Это она нас, болтушка, заметила.

Вышагивая по берегу, говорил юнцу:

— В глуши идешь — все замечай и понимай, ибо от того иной раз жизнь — на кону. Бывает, человек глядит и не видит, слышит и глух, и не всякому дано разгадать, что там, за криком птицы, или под пеной воды, или в следах на песочке.

Вот, скажем, та же кедровка либо сорока. Сидит впереди тебя на ольховом подросте и чистит перья. Что из того следует? А вот что: с ее стороны путь чист, и ни людей, ни крупного зверя окрест нету.

Иногда все трое спускались к реке, ополаскивались прохладной водой, минуту-другую наблюдали за прибрежными рыбками.

Аюп-ата сообщал своему юному спутнику: в Юрюзани не только окунь, ерш или щука, что само собой понятно, но живут и форель, и хариус, и язь, а к тому же еще случается — выскочит на загорбок волны метровый налим и хватит по воде хвостищем так, что брызги — на берегу.

— Коли реку перебредаешь, гляди, чтоб быстрица не снесла, — поучал Ипат Мокеевич Санечку. — А впрочем, ничего. Быстряди не бойся — в тихой воде омуты глубоки. И черти водятся в тихой воде.

И весело усмехался.

Иной раз Ипат Мокеевич показывал Санечке голые косые ущелья, спрашивал, потешно щуря глаза и почесывая затылок:

— А скажи-ка мне, паря, чо замечаешь?

Лоза перечисляла увиденное, понимая, конечно, не о том пытает старик, что ясно всякому глазу, но ничего другого не могла обнаружить.

— Ну, гляди — ив память забей. — добродушно внушал Пронькин, указывая на скалы ущелья. — Царапины на них, много. Али не видно?

Санечка смущенно качала головой, еще не разумея, что это может значить.

— А коли царапины — так ведь легко понять: берег-сыпуха тут, камнепады часты, — пояснил таежник. — Это они след оставляют, и беда, стало быть, над головой висит.

Пососав пустую трубочку, продолжал:

— И без царапин постичь можно — место обвальное. Глянь, на реке чуть не шивера от тех осколков, а на деревьях пыль от камней, чо падали и воздух мутили.

Он поднимал вверх корявый прокуренный палец с крепким ногтем, говорил вежливо:

— Вот вперед и помни, не зевай в подобных местах, — и вздыхал: — А ты втесную к скале идешь и вверх не глядишь.

Санечка ежилась: не от опасности — от обиды на себя. Выросшая в глухом поселении, у Байкала, она многое знала и понимала окрест, однако в сравнении со стариками чувствовала себя подслеповатой и глухой. Вполне понятная мысль, что таежники втрое старше и оттого должны знать впятеро больше, не приходила ей в голову, или Лоза просто отметала ее.

Пронькин тем временем, мерно шагая прибрежной полосой, сообщал молодому человеку, что в тихую безветренную погоду в ущелье худая видимость, ибо плотно, как клушка на гнезде, сидит в теснине туман. Зато в мути этой, особо в ранние рассветные часы, все слыхать много лучше обычного.

Старик упреждал также, что в горах путь порой в полтора раза длиннее, чем на карте: понятно, тропа не по линейке рисована. А ночи в горах черны, а лето прохладнее, чем на равнинах, это уральцы знают изрядно.

Аюп-ата всякий раз подтверждал правоту Ипата Мокеевича и, в свой черед, учил юнца, как читать следы зверей на жесткой каменистой земле или узнавать и понимать ночные голоса птиц.

Лиса на его языке была «тюлькю», ворон — «кузгун», грач — «каракарга», сорока — «хаихкан», и Лоза поражалась тому, как верно выражает народ названия зверей в звуке.

Оба старика, ведя уважительную, негромкую беседу, быстро и без устали шли вперед. Во всяком случае, Санечке так казалось.

Перебираясь иной раз с берега на берег, Ипат Мокеевич говорил:

— Зряч, да не зорок ты, паря. Как не понять: у берега и где глубоко — речка тихо течет, а в середке торопится. Зачем через воду бежать? Пощупай дно ногою, палкой: вдруг яма?

Истекала последняя ночь пути, и восток уже побледнел, зарделся и вскоре подернулся пеплом; загомонили ранние птицы каньона, возвещая первое июля, верхушку лета. Идти в этот час по длинным росам рассвета было легко и празднично, и на время даже забывалась чугунная тяжесть ног.

Река впереди повертывала на север, однако вокруг было тихо, хоть мак сей, и не слышался звук отбойной струи, обычной в таких местах. Значит, не видная глазу, Юрюзань покойно поворачивалась в каменном ложе матеры.

И все же слух проводников был напряжен до предела. Ибо наступало время выхода дивизии на плато.

Близ одного из поворотов Пронькин резко оборвал движение, подал знак спутникам, чтоб тоже притаились, и стал вслушиваться, даже, кажется, внюхиваться в утреннюю зарю. Затем кивнул чекисту: «Не отставай!» — и, сняв ружьецо с плеча, двинулся к изгибу ущелья. Но прежде приложил палец к губам, требуя тишины.

Дойдя до поворота, осторожно из-за кустов поглядел вперед — и в тот же миг лицо его осветилось озорной усмешкой. Он поманил спутников к себе, впрочем, снова подав знак осмотрительности.

Санечка сравнялась с Пронькиным, бросила взгляд, куда указывал старик, и тут же тревожно повернулась к нему. Таежник улыбнулся снова, давая понять, что ужасного нет, и ткнул пальцем в ружье: «В случае чего, отобьемся!»

Все же Лоза непроизвольно нащупала в кармане брючишек наган, и они вышли из-за скалы.

В двух десятках шагов от них жировал медведь. Это был большой бурый зверь. Весил он небось без малого двадцать пудов. Космач ловко подтягивал к себе дудки многоцветников и, не торопясь, отправлял их в пасть.

Внезапно зверь почуял запах людей, увидел их рядом и, испуганно ухнув, бросился через реку на гребень каньона.

— Старик, а слышит тонко, — похвалил зверя Пронькин. — Ветер-то не к нему, а от него на нас течет.