Марк Гроссман - Годы в огне Страница 26

Добавил уважительно:

— Хозяин!

— Однако побежал, — укорил мохнача Гиляжев.

— Врасплох и медведь труслив, — попытался оправдать владыку Ипат Мокеевич.

Он повернулся к чекисту.

— Это ладно, что встретили мишку и не пуган он.

Заметив вопросительный взгляд, пояснил:

— Стало быть, людей близко нет. Ну, пошли далее.

И снова был марш — броды через реку, и обходы пропастей, и остановки у расщелин, какие не обойти. В этом, последнем случае охотники посылали Лозу назад, к разведке, чтоб та, в свою очередь, упредила саперов и головкой полк — предстоит постройка мосте.

Время от времени проводники останавливались, слушали тайгу и ущелье — нет ли опасного звука, спокойны ли окрест звери и птицы?

Первую ночь старики и Санечка провели чуть не всю на ногах. Зато во вторую повезло: ко времени привала сыскалась у бережка пещера, и Пронькин, заслонив узкий вход березовой зеленью, стал высекать кресалом искру. Скоро вырос в очажке огонек, и таежник на нем вскипятил в котелочке воду, заварил ее листьями черной смородины, добытыми из бездонной пайвы[20]. И все, немного погодя, пили сказочную терпкую, дымную жидкость.

Медленно отхлебывая чай, Ипат Мокеевич как бы случайно вглядывался в лицо Санечки: молодой человек безуспешно боролся со сном, роняя голову и забавно тараща глаза.

Только увидев, что Лоза доел ужин и допил чай, Пронькин разрешил дружески: «Ну, поспи чуток».

Аюп-ата немедля подхватил из рук Санечки кружку, скрутил из своего выцветшего брезентового плаща скатку и предложил ее чекисту. Лоза счастливо улыбнулась и тут же заснула, и спала так, будто напилась маковой воды детства.

Допив котелок с чаем, смежили глаза и старики, прижав спины к прохладному камню пещеры. И все же даже в эти минуты жила в глубине их сознания тревога или настороженность, и был это чуткий соловьиный сон.

Уже через час Пронькин и Гиляжев, как по команде, открыли глаза — и, совершенно отдохнувшие, выбрались из грота. Умывшись у спокойного бережка, разбудили Лозу. Пока она споласкивалась в речке, старики оглядели над головой «Божью дорогу», то есть Млечный Путь. Вскоре уже все размеренно шагали на восток.

Как только развиднелось, Ипат Мокеевич остановил спутников, огляделся, прислушался к утру и, успокоенно вздохнув, двинулся дальше.

Все эти три дня к ним постоянно подъезжали связные полка и дивизии: Пронькин, по праву старшего, сообщал им все, что требовалось, о пути, переправах, опасностях, и конники возвращались к колонне.

К концу пути Санечке непрестанно хотелось пить, вода плескалась в двух шагах от тропы, но Пронькин решительно запретил и думать о ней.

— Маешься, как лягушка в засуху, — вздыхал старик, — а ты вовсе о жажде не помышляй, тогда и пить не захочешь.

В эти, третьи, сутки Санечка еле передвигала ноги, чувствовала чугунный груз тела и с завистью посматривала на стариков, которым, казалось, нет износа.

Они уже приблизились к выходу на плато, когда Гиляжев объявил, что рядом дымится Янгантау, то есть Горящая гора, где пар валит из расщелин, — славная даровая банька, а венички для мытья окрест бесчисленно на березах растут.

Впрочем, на баню не было времени: в двух верстах от Горящей горы, на северном берегу Юрюзани, раскинулась деревня Ахуново. Именно к ней должна была прорваться дивизия.

Наконец наступил последний час рейда по ущелью. Красноармейцы тяжко передвигали пудовые ноги, запинались за камни и коряги. Иные засыпали на ходу и просыпались оттого, что тела их несло куда-то — то ли на скалы долины, то ли в волну Юрюзани. Они еле успевали подставлять под падение ноги, чтобы не грянуться о жесткую, как железо, тропу.

Винтовки, подсумки, пулеметы, скатки, котелки — весь этот привычный и неприметный порой груз теперь злобно давил на плечи, спину, руки, ноги, обутые в битую обувь.

Особое бремя было в том, чтобы подняться после привала, после горячей еды, какая всегда была вовремя и досыта.

И люди тащили себя, понимая: ничего иного нельзя придумать теперь в этой глуши, забытой богом, кроме — «Вперед!»

И леса преклонялись, и горы стелились перед этим безмерным упорством, перед таранной силой красного воинского приказа.

И дивизия шла, тяжко вдалбливая шаг, тысячи усталых шагов. На восток, к возвышенности, в тыл белым волкам Колчака.

Наконец яркое тепло первого июльского дня залило всю долину. Именно в эти минуты, почти падая с ног, вернулся к Путне и начдиву, оказавшемуся здесь, мальчишечка-чекист, достал из планшета карту, доложил:

— Река до плато свободна, товарищ. Разведка 228-го полка готовится покинуть каньон и выйти на возвышенность.

Эйхе весело вскинул голову, улыбнулся командиру полка, кинулся к молодому человеку.

— А ну, дай, парнище, я крепко тебя поцелую, сынок!

Лоза мрачно покосилась на Эйхе, покусала сухие губы, отозвалась хрипло:

— Ваши объятья оставьте при себе, начдив. Мне они не нужны. Вот еще…

ГЛАВА 8

СПОР В БЕРДЯУШЕ

Второго июля 1919 года в Бердяуш, близ Златоуста, где находился полевой штаб Западной армии, прибыл поезд верховного правителя и верховного главнокомандующего Колчака.

На перроне адмирала встречали новый командзап Сахаров, командиры корпусов Каппель и Войцеховский, генералы штаба.

С Колчаком приехали бывший командарм Западной Ханжин, переведенный в Омск, начальник ставки Лебедев и управляющий военным министерством барон Будберг.

Все были приглашены на завтрак в салон верховного и теперь сидели в желтых кожаных креслах вкруг стола и тяжело молчали.

Еду подавали матросы из батальона охраны, безгласные и вышколенные, и это тоже, казалось генералам, усугубляло беду.

Все думали о своем, адмирал злобился на корпусных командиров, те, в свою очередь, нелестно мыслили о главковерхе, и никто не хотел брать на себя в этой обстановке непосильный груз решения.

Ханжин мрачно смотрел в тарелочку с царскими вензелями, на которой угольно чернела икра, и морщился, как от зубной боли.

Способный артиллерийский офицер, прошедший долгую школу русско-японской и мировой войн, он вполне понимал обстановку, сложившуюся на фронте, и смотрел на нее без оптимизма.

Восторги и надежды весны девятнадцатого года, когда Западная и Сибирская армии Колчака душили Совдепию, давно иссякли и развеялись в прах. Теперь красные гнули белых в бараний рог, выдавливали с Урала, то и дело нанося удары, которые ни ставка, ни штабы армий не в силах были предусмотреть.

Но главное, возможно, заключалось даже не в этом. На войне как на войне, она без неудач и мертвых не бывает, и временный урон не страшен, коли впереди, по расчету, успех. Но беда была в том, что надежды на него исчерпались совсем.

У Колчака было еще много золота; от него пока не отвернулись союзники; до Тихого океана простирались тысячи и тысячи верст, — и все же генералы подальновидней ощущали наползающий холодок угасания и смерти. Армия красных росла, как снежный обвал, и Ханжину мерещилось, что эта лавина скоро задавит весь мир.

Казалось бы, силы адмирала незначительно уступали красным дивизиям, но генералы уже не верили своим — серой шинельной массе, для которой офицер и богач всегда были тайным или явным недругом. Они еще могли, эти рядовые, тащить телегу верховного, когда ему сопутствовали фортуна и натиск, но первые же победы красных вызвали у солдат волну дезертирства и паники.

Мрачное молчание в салоне поезда объяснялось раньше всего недальновидностью адмирала. Две недели назад верховный провел в Челябинске совет, коему надлежало решить если не проблемы стратегии, то, во всяком случае, тактику ближних боев. Надо было угадать наступательные планы красных и разбить неприятеля на скалах Аши и перевалах через Уральский хребет.

Ведь были же у белой армии и опыт, и знания, и порыв в счастливейшем для нее марте 1919 года, когда иные дивизии большевиков дышали на ладан!

Ханжин тогда имел колоссальный численный перевес над 5-й красной армией и был убежден, что не позволит противнику вырваться на запад, удавит его в нещадной петле окружения.

Генерал почти добился цели, разгромив всего за десять дней марта весь левый фланг Блюмберга, захватил немалые трофеи и взял Уфу.

Так же отменно шли дела у командующего Сибирской армией Гайды. Генералы и войска ликовали, полагая, что это начало конца красных и требуются лишь последние усилия для завершения войны.

Шестого марта Колчак приказал ему, Ханжину, заготовить в верховьях речек, впадающих в Каму и Белую, тысячу саженей плавучих мостов для переброски их к Волге. Днем и ночью приводился в исправность речной флот, захваченный в Уфе; адмирал Смирнов спешно формировал специальные войска: им предстояло совершить прыжок за великую реку. Короче говоря, была почти исступленная вера в триумфальный марш к Москве, к кремлевским колоколам.