Анатолий Ким - Будем кроткими как дети [сборник] Страница 25

И тогда он отдал ей юбку. И не только юбку — хозяин вручил ей ключи от дома и кладовых. И принес откуда-то старый ковровый хурджин, высыпал оттуда на стол кучу денег.

— Вот, — сказал он, — сосчитай-ка тут без меня. А то я и сам точно не знаю, сколько.

В этот день он ушел на работу, не заперев свой дом. Но только он удалился, как тетушка Уфири была такова. К полудню она уже входила в дом своего брата.

А там объявили по ней траур. Охотник соучастно с милицией обшарил всю округу. Думали, что она погублена и зарыта в землю, а она вернулась цела и здоровее, чем была. Брат приступил к ней с расспросами, а тетушка Уфири только успела ответить:

— Заряди все свои ружья. Скоро узнаешь.

Так оно и вышло. Немедленно примчался грузовик, подняв пыль на всю улицу. С машины поспрыгивали человек пятнадцать жителей кишлака и с решительным видом подошли к дому Кана. Тот с двумя ружьями вышел на крыльцо.

— Чего надо? — воинственно спросил охотник.

— Надо твою сестру, — ответили ему.

— Зачем ее?

— Затем, что она украла деньги.

Кан повернулся к раскрытой двери и заревел:

— Сестра!!

Тетушка Уфири вышла из дома. В руке она несла ковровую сумку. С крыльца она бросила эту сумку под ноги толпы.

— Нате вам, собаки!

— Как ты посмела в мой дом чужие деньги вносить! — издал новый рев охотник. — Сейчас ты будешь убита на месте!

— Не меня, а этого убей! — заорала тетушка Уфири не хуже его и показала на огромного Халмурата.

Тот стоял впереди толпы, бледный, темный, как туча.

— Это он украл меня, а я взяла его деньги, потому что знала, что он прибежит за ними. А теперь он разоблачен, и его можно отвести к судье! — заключила тетушка Уфири.

Халмурат протянул к ней руки.

— Ханум моя! — сказал он. — Пусть деньги будут твои. Не за ними я пришел, видит аллах. А ты, брат ее, можешь выстрелить в меня или отвести под ружьем в нарсуд. Я не боюсь! Но позволь прежде мало-мало поговорить с сестрой.

Тут охотник неожиданно выстрелил, и пуля жалобно пропела о смерти над самой головою Халмурата. Все так и присели, а Халмурат даже не пошевельнулся. И, увидев это, суровый охотник смягчился.

— Говори! — разрешил он.

— Отойдем, Уфирь-ханум, — попросил Халмурат. — Отойдем в сторону, ибо это наш разговор.

Тетушка Уфири с нахмуренными бровями двинулась к летней печке, стала под навесом. За нею, словно послушный юнец за матерью, прошагал Халмурат.

— Зачем, джинния моя, ты это сделала? — тихо спросил он, и его огромное лицо покрылось потом и слеза- ми<_ Разве нам плохо было на моей кошме? Разве не

отдал я тебе ключей от дома, как своей хозяйке?

— У тебя хороший, большой дом, — ответила тетушка Уфири, — и кошмы там новые, мягкие. Не плачь!

— Аллах! Зачем тогда убежала? Мы с тобою уже немного пожилые люди, а когда вместе, — мы ведь как молодые горлинки, Уфирь! У тебя пусто, у меня пусто — кувшины нашей жизни могут разбиться, так давай вместе будем носить в них свежую воду! Для чего' мне жить без тебя, если я не хочу этого?

— Говорил ты уже это, — ответила женщина. — А теперь меня послушай. Ты сам все плохо сделал. Ты взял обманом и начал силой. Такое не может быть хорошо. Я тебе не кеклик, которого сеткой ловят! И ступай теперь, не плачь. Я на суд подавать не буду. Думай и вспоминай, грубый человек, как я от тебя убежала! Душа моя теперь на свободе, — завершила тетушка Уфири.

Халмурат же, наклонясь к ней, хотел взять ее за руку. Но рука эта как бы сама собою отошла назад, чтобы ее не коснулись. Так и вились они рядом, недосягаемые друг для друга, а потом разошлись каждый в свою сторону. Халмурат направился к машине, свесив на грудь голову. Народ расступился, потом подсадили расстроенного человека. Кто-то закинул к нему в кузов сумку с деньгами.

Тетушка Уфири, смотрела ему вслед, трогая пальцем черные широкие брови на лбу. Охотник Кан преломил ружье и вынул из него желтый длинный патрон. Машина уехала.

Вечером, когда собрались соседки, чтобы послушать об удивительном плене тетушки Уфири, какая-то женщина молвила:

— Ох, бедная, как ты только вытерпела, надо же!

На что немедленно последовал ответ:

— Ничего страшного. Ты бы тоже вытерпела. Слава богу, здоровье у меня хорошее. Но чтобы я когда-нибудь еще села на ишака! Вроде и невелика лошадка, а грохнешься с нее, так дух вон! А носится, проклятый, как самолет, земли под ногами не видать! Из-за него я и в плен попала. А то бы я далась этому разбойнику! Даром что он в два раза здоровее своего осла.

— А ведь он еще заявится к нам, этот бабай! — догадалась вдруг толстая невестка тетушки. — Он тебя в покое не оставит, Уфири! Вот увидишь, увидишь!

— Что ж, пускай, — ответила с неясной улыбкою тетушка Уфири, — бояться мне нечего. Теперь он вот у меня где!

Месть

1

Деревушка, где возникла эта месть, затерялась в начале нашего века среди гористых пустынь одного из северных уездов Кореи. Учитель Ян, толстый молодой человек, как-то во время урока убил маленькую девочку, свою ученицу. Этот Ян обучал деревенских ребятишек грамоте, за что и кормили его по дворам, как кормят пастухов. Человек он был пьющий, неистовый и, несмотря на молодость, очень жестокий. Провинившегося ученика он ставил на высокое сооружение из трех скамеечек, чтобы тот не мог увертываться, и хлестал розгами по голым икрам. Девочка, которую зарезал Ян, была единственной дочерью зажиточного крестьянина Цая. Отец запретил наказывать ее розгами, и вот однажды, за что-то сильно рассердившись на нее, Ян в темном бешенстве заметался по всему дому, где шли занятия, и схватил со стены отточенный серп… Совершив свое немыслимое злодейство, Ян опомнился, с ревом выбежал из дома, бросил серп на землю и скрылся в лесу.

Узнав об убийстве дочери, Цай тут же распряг повозку и верхом помчался в погоню, нахлестывая лошадь. Через неделю он вернулся в деревню с почерневшим лицом и совершенно белой головою, пришел пешком, без лошади. А еще через неделю пришла весть, что учителя Яна видели на джонке, идущей по реке Тумангану в Маньчжурию.

Цай распродал быков, продал весь урожай на корню и тоже отправился в Маньчжурию, прихватив с собою серп с кровью дочери. Одиннадцать лет от него не было известий. О нем уже начали говорить как об умершем, но вдруг он вернулся в деревню, вернулся состарившийся, больной и оборванный.

Год он приходил в себя, не показываясь со двора, потом не спеша стал налаживать разрушенное хозяйство.

И вот, посоветовавшись с женою, он на старости лет обзавелся молодой наложницей, взял глухонемую девушку у бедной вдовы. И вскоре немая родила ему сына, здорового красивого мальчика, которого назвали Сунгу. Наложница с матерью перешла к Цаю, и все зажили одним домом.

Сунгу был удивительный ребенок. Пяти лет он сам запросился на учебу, в шесть лет знал уже «Тысячу знаков» и мог с понятием читать дидактические стихи. Три несчастные женщины молились на своего прекрасного мальчика. Сунгу всегда ходил чистенький и нарядный, словно сын какого-нибудь чиновного горожанина, засыпал на циновке с книжкой в руке. Глухонемая мать его, приземистая могучая женщина, зимою носила его на спине в соседнюю деревню, где находилась школа. Там Сунгу прославился тем, что начал сочинять стихи, удивлявшие старенького учителя-монаха. Тот только восторженно качал своей лысой головой, изъеденной рытвинами парши, и обводил кружочками каждую удачную фразу ученика. Этими кружочками были покрыты все листы в тетрадках Сунгу.

Когда ему исполнилось девять лет, отец умер от скоротечной болезни, начав мочиться кровью. Перед смертью он призвал мальчика, развернул тряпичный сверток и показал ему серп. Он все рассказал сыну и наложил на него заклятие: пока он не отомстит за сестру, пусть не заботится о собственной жизни.

— До того дня, когда свершится справедливое, на что у меня не хватило жизни, да не будет у тебя ни жены, ни детей, ни своего счастья и своей печали. А не сделаешь этого, значит, не свершишь своего человеческого назначения: ведь ты был выпрошен у судьбы только для мести.

Так говорил умирающий Цой, скручивая посиневшими пальцами одеяло на груди, и маленький Сунгу, испуганно глядя на него и кланяясь, обещал все исполнить. Отец умер, его похоронили рядом с дочерью, и с этого дня жизнь мальчика совершенно переменилась.

Он перестал ходить в школу. Целыми днями, словно порченый, он стал просиживать на земле у ворот дома, прижимаясь головою к забору. Он не хотел играть, читать книжки и писать, не уходил со своего места даже в непогоду. И тогда немая распилила на куски длинную жердь и устроила там навес, покрыв его соломенной циновкой. Люди говорили, что мальчика в эти часы отрешенного бдения посещает дух отца и беседует с ним о своей горькой неискупленности.