Константин Воробьев - Вот пришел великан Страница 26

— Знаю.

— О чем же?

— О том, что ведь живу не на Гагаринской!..

Это так и было.

— А сейчас?

— Не скажу.

— Почему?

— Ну, что ты меня любишь и не перестанешь ревновать…

— Допустим, — согласился я.

— А теперь ты отгадай, — предложила она. — Ну?

— Я устойчивый дурак, и тебе жаль меня, — истолковал я ее взгляд.

— Конечно.

— Ладно, — сказал я, — давай в интересах сохранения мира на Ближнем Востоке перейдем к нашему давнему прошлому. Скажи, как ты отнеслась ко мне сразу?

— Я решила, что ты… не слишком умен.

— Из-за обложки рукописи?

— Нет. Это делало тебя всего-навсего смешным, как всякого графомана. Но я не могу забыть, как ты подошел и распахнул дверку своего несчастного „Росинанта“, когда я стояла с матрацем… Ты проделал это так, будто приглашал меня… ну, в „линкольн“, что ли! А с каким небрежным превосходством мне было сказано, где приобретены снимки Хемингуэя! А снисходительная нотация, что книга — это, видите ли, не двуспальный матрац! А заявление насчет огней Святого Эльма и ностальгии! А эта комедия с рублем из желания унизить меня! Фу! Как не стыдно?

Я перестал грести.

— Не ожидал, да?

— Чего я не ожидал? — спрсил я.

— Что я так умна!

— Фу, какая хвастунья! — сказал я.

— Сударь, а с какой это тайной целью вы вздумали вчера ночью купаться? — спросила Ирена и прищурилась. — Что вас понудило вдруг раздеться на глазах у постороннего старого человека, а потом набрать в грудь воздуха, неестественно втянуть живот, медленно пойти на берег озера и там томительно-долго проделывать вольные гимнастические движения?

— Сейчас же возвращайся к нашему давнему прошлому, иначе тебе будет плохо, — предупредил я и оглядел озеро. На нем никого, кроме нас, не было.

— Моя бабушка в подобном случае, я думаю, сказала бы так — ниц не бенде, пан! Понял? — заметила Ирена. — Поэтому слушай лучше о своем прошлом.

— Что-то ты чересчур разошлась, — сказал я.

— Мне очень хорошо… Так вот, я не до конца была убеждена, что ты в самом деле то, чем казался.

— Дураком?

— Мне хотелось, нужно было так о тебе думать. Для самоустойчивости… Затем какое-то время я жгуче… или, как говорит наш Дибров, активно тебя ненавидела. Терпеть не могла!

— Я знаю. Это у тебя прошло после того, как под Волнушкиной запел круг, — сказал я. — Ты тогда убедилась, что у нас с нею полный комплекс психологической несовместимости.

— Возможно, — согласилась Ирена, — но лично ей такая несовместимость… Как это говорят в народе? До чего?

— До лампочки, — сказал я.

— Вот-вот… И сидеть в комнате рядом с нею ты не будешь, понятно?

— А где же я буду сидеть?

— Я найду место, не беспокойся!.. А что ты подумал обо мне сразу?

— То же самое, что ты обо мне. Только красочней, — сказал я.

— Как?

— Горда и глупа, как цесарка.

— Очень мило!.. Ах ты шушлик несчастный!

— Шалавка полуночная, — сказал я.

— Дай я посмотрю, как там у тебя, совсем зажило?

Я перестал грести, встал на колени на середине лодки и повернул голову так, чтобы она видела мой затылок.

— Уже все, уже ничего нет, — утешающе сказала она. — Тебе бывает больно? Подожди…

Ей не следовало это делать — касаться губами моей метины, потому что после того мы оба были близки к реву неизвестно почему. Я поцеловал ее в глаза и в лоб, и она присмирела и показалась мне беспомощной и очень маленькой.

Завтракать мы решили в лодке, среди лилий и кувшинок, недалеко от берега. Мне было позволено снять куртку и сапоги, и мы подвинулись поближе друг к другу, умостили на ногах рюкзак, а на нем разложили еду. Хорошо, что у нас имелась бутылка выборовой, но пить было не из чего, — бабкины рюмки Ирена забыла в машине. Я припомнил вслух есенинское „воду пьют из кружек и стаканов, из кувшинок тоже можно пить“ и сделал из них две чудесные пузатые зеленые пахучие чарки.

— Послушай, ты однажды скромно обмолвился, что писал и даже печатал где-то стихи, — ехидно сказала Ирена. — Прочти, пожалуйста, самый первый. Помнишь его?

— Презренная дочь, не помнящая родства! Как я могу забыть свое первое опубликованное творение? Оно явилось для меня ковровой дорожкой в заочный Литинститут. Слушай! — надменно сказал я. — Сорок лет моей стране, сорок лет! Путь борьбы, труда, и счастья, и побед. Путь постройки деревень, городов, воссоздания полей и садов!.. И так далее. На четырех машинописных страницах. Почти поэма.

— Я так и предполагала. Какая неподражаемая вдохновенная прелесть! — воскликнула Ирена. — И все твои стихи написаны с такой же эпической силой?

— Нет, были и другие, камерно-приглушенные, — сознался я, — но, по отзывам литконсультантов, те получились у меня удручающе несозвучными эпохе. Я почему-то подражал в них Надсону.

— С ума сойти. С чего бы это тебе?

— Понятия не имею, — сказал я. Мы бережно и торжественно выпили по кувшинке выборовой и вкусно закусили бабкиным салом.

— Хочешь попользоваться еще? — спросил я. Самому мне хотелось, — когда еще придется пить из кувшинки!

— Хемингуэй говорил это не о водке, — сказала Ирена. — Они в тот раз там пили сухое вино.

— Ну, тогда давай отведаем по-русски.

— Нет, родной, мне будет плохо. Отведывай на здоровье сам. Ты вообще, как я начинаю замечать, любишь отведать по-русски, правда?

— Иногда. Особенно отечественное шампанское.

— А тебе приходилось пить иностранное? И виски ты пробовал? Что это такое?

— Смрадный самогон, — сказал я. — Примерно как наша „Московская“. Даже хуже.

— А „кока-кола“?

— Великолепный жаждоутоляющий напиток, — сказал я. — Что-то вроде смеси кофе, сока вишни и запаха утренней розы…

Мы немного поговорили о своих родителях, о заграничных местах, которые я так или сяк видел, о мировой политике и о своем издательстве. Я и не знал, что Вениамин Григорьевич — автор. Его книга „Страницы прошлого“ вышла год тому назад в нашем издательстве, и редактировала ее Ирена. Она советовала почитать „Страницы“. Мне пора было выпить очередную кувшинку, и я сказал Ирене „побудем живы“. После этого у нас что-то нарушилось, как будто мы взяли и разом постарели лет на пятнадцать. Я подумал, что нам следует сменить место. Просто взять и выплыть из-под тени деревьев на середину озера. Или сойти на берег и побродить по лесу.

— Антон, давай поплывем вон туда, — предложила Ирена. — Посмотри, как там радостно сияет на воде солнце! Давай выпьем сейчас вместе и поплывем. Только ты не повторяй больше эту свою похоронную здравицу…

— Да бог с ней, с этой здравицей, — сказал я, — можно и молча.

— Нет! Я знаю, подо что мы выпьем!

Ее тост о нашей взаимной верности мы произнесли трижды, и это было как суеверное заклятье, наложенное нами самими на себя. Я перегнулся через борт лодки и поднял из озера три лилии. Стебли их надорвались далеко, у самого дна. Лилия — растение невеселое: нельзя заглянуть в бело-жаркую глубину чаши этого цветка без того, чтобы не испытать тревогу за его неземную хрупкую ненадежность. Лилии очень нежные, человечные цветы, и лучше их не трогать.

Ирена взяла их у меня молча и неохотно.

На середине озера не надо было грести, — тут временами задувал с разных сторон игровой слабосильный ветер, и лодка колобродила по кругу, и никого не было, кроме нас, речных рыбалок и двух грязно-серых цапель: они все время ошалело летали из одного конца озера в другой, неуклюже выпятив зобы, затевая драки и вскрикивая неприятно-охрипло и резко.

— А все Кержун виноват, — следя за ними, рассудила Ирена, — выкрал весной у них яички, разорил гнездо, а они вот теперь и ссорятся. И разойтись поздно, и…

Она запнулась и занялась лилиями, — их понадобилось окунуть в воду и приподнять, окунуть и приподнять, а потом исследовать стебли: равной ли они длины.

— Считай, что я поцеловал тебя, — сказал я. Мы полулежали на кругах в противоположных концах лодки, а в ногах у нас были якоря, насос и рюкзак.

— А как ты меня поцеловал? — серьезно и тихо спросила она.

— Хорошо, — сказал я. — Цапли тут ни при чем.

— Я так и подумала… Трудно нам будет, Антон! Ох и трудно! Одни ассоциации замучают.

— Плевать нам на все вученые термины, — сказал я. — Давай пристанем к берегу и поищем грибы, раз ты помешала мне наловить рыбу для ухи. И запомнила ли ты, детдомовское исчадье, что стрекозы никогда не спят?

— Да, — сказала она радостно.

— А Наполеон сколько спал в сутки?

— Четыре часа!

— То-то же! — сказал я.

Мы поплыли к берегу. Грибов не было, — стояла засушь, зато на полянках попадались заросли переспелой черники, и мы садились там, и я набирал полные пригоршни ягод и кормил Ирену не по одной и не по две черничины, а помногу, целой горстью, — было счастливо сознавать свою вольную возможность делать это и помнить наказ Звукарихи подюжей питать свою малешотную жену…