Константин Воробьев - Вот пришел великан Страница 27

Больше в тот день не надо было ничему у нас случаться, — уже всего хватало, чтобы он запомнился и так, но, видать, на то он и выдался таким бесконечным и ярким, чтобы в нем случилось все до конца, чего нам хотелось и не хотелось… На Ирену нельзя было взглянуть без тайного смеха: ее лицо губы, подбородок и щеки — оказались густо вымазаны черничным соком, а глаза осоловело слипались, и вся она сморенно сникла и походила на ребенка, впервые попавшего на поздно наряженную для него елку. Я перенес в лес лодку и перевернул ее кверху днищем, — резиновое полотно тогда провисает, но земли не касается, и получается уютная люлька. Туда только надо было настлать аира, — его чистый прохладный запах отдает мороженым и погребным топленым молоком, а это в жару не так-то уж плохо.

— Залезай и отдыхай, и чтобы я не видел твоей сонной замурзанной физиономии, — сказал я Ирене. Ей тут же понадобилось глянуть на себя в зеркало, и я побежал на берег озера, где оставался рюкзак: в нем должна лежать ее сумка. Она действительно была там, — тисненная в подделку крокодиловой кожи, похожая по величине на бумажник, и когда я достал ее, она раскрылась, и отуда выпали блокнот, ручка, пудреница, две десятирублевые бумажки и семейная фотография. Я вскользь отметил, что Аленке там было года два или три. Она сидела в середине, и головы Ирены и Волобуя — он снялся в военной форме с погонами подполковника — кренились над ней, соприкасаясь висками, как я оценил, умильно и трогательно. Я наверное, немного замешкался, разглядывая фотографию, а может, Ирена „угадала“, чем я был занят над рюкзаком, и поэтому оказалась у меня за спиной.

— Зачем ты это взял?

Она спросила звонко, обиженно и протестующе, и ноздри у нее побелели и расширились. Я сказал, что сумка раскрылась сама.

— Дай сюда!

— Бери, — сказал я с чувством застигнутого вора. — Это выпало само, а я только подобрал…

— Ну и что?

— Ничего, — сказал я. — Подобрал, и все. Что тебя в этом обидело?

— Это тебя обидело, а не меня… Разве я не вижу? Посмотрел бы ты сейчас на свои глаза и нос!

— Нос как нос, у тебя он не лучше, — ответил я. Над озером по-прежнему суматошно летали цапли и ссорились. Выпученные зобы их и крик были отвратительны. Я следил за ними и думая, что им помог бы разлететься в разные стороны выстрел. Не обязательно прицельный и зарядный, но даже холостой.

— Ты когда-нибудь сам фотографировался вдвоем или втроем? — как больная спросила Ирена. — Ты знаешь, как там заставляют сидеть и держать головы?

— Возможно, и заставляют, — сказал я и спросил, кем был ее муж.

— Он… Что ты к нему привязался? Зачем тебе это?

Я мгновенно определил должность Волобую. Ту, что мне хотелось. Цапли в это время летели в нашу сторону, и я опять подумал о ружье.

— Ну хорошо, — раздраженно сказала Ирена, — он был всего-навсего начальником военизированной пожарной команды. Что это меняет?

— Иди умойся, — сказал я. — Или давай я наберу воды в бутылку и полью тебе.

Ей лучше было, чтобы я полил из бутылки.

В остаток дня и вечером я все сделал для того, чтобы вернуть Ирену в этот наш праздник на озере, но с ее душой что-то случилось, она куда-то ушла от меня и не отзывалась на мой призыв. Когда мы приплыли к тому месту, где росли лилии, — Ирена не захотела оставаться в лесу, — я попросил у нее записную книжку и ручку.

— Для чего? — спросила она подозрительно. Я объяснил, что хочу написать ей стихи.

— Мне? О чем?

Она чего-то тревожилась.

— О лилиях, — сказал я.

С нею что-то случилось непонятное, — она передала мне блокнот вместе с фотокарточкой, хотя могла оставить ее в сумке, и при этом посмотрела на меня вызывающе. Фотокарточку я „не заметил“ и стишок написал в строку поперек блокнотного листка: „Облик юности текучей, птицы радости летучей, шелест тайны, вздох печали, вы любовь мою венчали на воде лучисто-чистой, с той, что может лишь присниться, а поутру вдруг растаять и оставить вас на память“.

— Вот, — сказал я. Самому мне стишок понравился.

— Разве это не Бальмонт? — безразлично спросила Ирена, раскосо все же глядя в блокнот. — И почему она должна поутру растаять? В угоду рифме?

Я не стал отвечать.

Вечером долго тлел край неба над лесом, где зашло солнце, и в плесе опять трагедийно-победно гоготали лягушки, курился белый прозрачный пар, и через озеро протянулась льдисто сверкающая лунная полоса. Я опять разжег костер за баней возле мостков. Звукариха принесла бутылку самогона, выходило, что не все „сноровили“ в ее печке те соковозы, на которых она жаловалась мне утром. Было тепло, но Ирена зябла.

— Хочешь попробовать мато бичо? — спросил я ее о самогоне. Она равнодушно поинтересовалась, что это такое, и я объяснил, что „мато бичо“ значит убей беса, так африканцы называют спирт из лесных фруктов.

— Как ты, однако, много знаешь, — со смутной усмешкой сказала она и пробовать самогон не стала. После этого я погасил костер и убрал стол. На сеновал мы вскарабкались поодиночке — я не посмел помочь ей ни рукой, ни словом. Там, наверху, в косой месячной пряже лучей миротворно пахло свежим сеном. От этого таинственного полусвета и запаха было почему-то грустно и жаль себя. Я немного полежал молча, потом напомнил Ирене, что она забыла поблагодарить меня за стихи.

— Да-да, спасибо, — устало и малолюбезно сказала она. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — пожелал я ей. В сене знойно и надоедливо сипели кузнечики, — видно, эта тварь тоже никогда не спит. Я боялся пошевелиться, чтобы не потревожить Ирену, хотя лежали мы не слишком близко друг от друга. В середине ночи на крыше сарая закугыкал и захохотал сыч. Я метнулся рукой к плечу Ирены, чтобы не дать ей испугаться во сне, но она проворно отвела ее в сторону.

— Это сыч, — сказал я. — Хочешь, пойду прогоню его?

— Нет, не надо, — бессонно ответила она и привстала. — Послушай, Антон… поедем, пожалуйста, домой.

— Сейчас прямо? — спросил я.

— Мне очень беспокойно… Я давно уже не здесь, понимаешь?

Я сказал, что понимаю.

— Я убеждена, они приедут сегодня утром. Обязательно приедут!

— Ты же говорила, будто пришла вторая телеграмма, — успокаивающе сказал я.

— Да. Но ты его… не знаешь. Поедем! Я больше не могу тут оставаться.

Мы поднялись и собрались, как матросы по тревоге. Мне пришлось разбудить бабку Звукариху, что-то пробормотать о внезапной болезни жены, со стыдом отдарить ее в темноте сенец тремя яблоками, что у нас оставались, и пообещать приехать через неделю, чтобы уже тогда… Денег у меня не было ни копейки.

Луна ярко светила, и я ехал без огней. Проселок мы проскочили впронос „Росинант“ как будто сам направлял себя по гривкам колей. Временами нас швыряло и заваливало, креня и прижимая Ирену ко мне, и тогда она пыталась отодвинуться, но это ей не легко удавалось.

— Скоро будет лучше, потерпи немного, — сказал я. На шоссе она попросила сигарету, и мы закурили одновременно.

— Антон, куда ты тогда… до всего у нас, собирался уезжать? — как-то очень издали спросила Ирена. Я назвал Мурманск. — Ну вот… Мы больше не должны встречаться. И лучше было бы кончить все разом…

Я выбросил сигарету и закурил новую.

— Ты ведь один.

— Да, — сказал я, — а одинокому, по свидетельству Чехова, везде пустыня.

— Мне надо выходить на работу в среду. Ты не мог бы уволиться к тому времени?

Я сказал, что для этого мне понадобится всего лишь девять минут. Почему девять, а не десять или пятнадцать, я не знал сам. Шоссе было пустынно, и „Росинант“, оказывается, мог еще выдать на асфальте сто пять километров в час…

Дома я написал заявление об увольнении, вымыл пол в комнате и лег спать.

Солнце еще не всходило.

Днем, а потом и вечером, мне опять нужно было мыть пол не только в комнате, но и в коридоре: по свежевымытому и не совсем просохшему полу отрадно ходить босиком, если норовить точно попадать ступнями в свой же след. Так можно ходить очень долго и уверять себя, что ты ни о чем плохом для себя не помышляешь. Просто ты ходишь в свое удовольствие по сырому прохладному полу и ни о чем таком не думаешь. Ходишь — и все! Ты один у себя дома, и ты можешь делать все, что тебе хочется. Ходи и ходи себе и попадай ступнями в свой же след, а если пол высох окончательно и следов не видно, то кто тебе мешает вымыть его снова?

Ночью я написал небольшую записку — никому — и положил ее на край секретера, а на рассвете пошел в кухню чтобы никогда не возвращаться оттуда, и за окном услыхал страстную воркотню голубя, и во дворе увидел поседевшего от росы маленького сгорбленного „Росинанта“. Его фары ожидающе зарились прямо на мое окно, на меня…

Никто не знает, что несет новый день, и это неведение тем и хорошо, что может обернуться для человека чем угодно, — надо только дождаться нового дня. В половине девятого утра я нашел в почтовом ящике продолговатый серый конверт с оттиском названия журнала, куда послал свою рукопись. В конверте было письмо. Мне. Письмо о том, что „Куда летят альбатросы“ планируются в первом номере будущего года!