Виктор Конецкий - Том 6 Третий лишний Страница 26

Пассажирский помощник так в темную воду и не полез, ибо, на его счастье, мелькнул мимо боцман, крикнул мне:

— Я сам там буду!

— Доктора подняли? — спросил я университетского полиглота.

— Да!

— Директора ресторана? Повара?

— А они зачем? — заинтересовался полиглот.

— Горячий чай! Кофе! Бутерброды! Людей простудим!

Сто лет назад моряки в шканечных журналах не оценивали волнение в баллах, как мы нынче. Писали словами: «Море чрезвычайно взволнованно», «Море высоко и бурно». О видимости писали не в милях и кабельтовых. В средней силы бурю: «Видимость мрачная». В ураган: «Все покрыто» — короче и впечатляюще не скажешь!

Так вот, влипли мы в катавасию чрезвычайно взволнованного океана, и все вокруг было покрыто. И при тесном общении с высоким и бурным океаном невольно вспоминались вещие слова о том, что в море глубины не изведаешь, как не изведаешь в людях правды…

Доктор с медсестрой довольно резво и без паники развернули перевязочный пункт в музыкальном салоне — конечно, на том месте, где пассажирский помощник убрал ковер.

Витя Мышкеев, мрачный с недосыпу, брезгливо, как кот по луже, лазал по разбитым каютам, высвечивал ручным фонариком отдельные кадры мокрого хаоса, ругался, на ходу успел пробормотать мне из черного юмора: «Я спросил электрика Петрова: „Почему у вас на шее провод?“ Ничего Петров не отвечает, только тихо ботами качает…»

Безотказные наши в аварийных ситуациях матросики уже тащили доски, брусья, клинья. Старый пройдоха боцман, который когда-то на «Балтике» возил в Нью-Йорк весьма высокое начальство (Хрущева) и перепугал насмерть охрану, явившись в каюту с кривым ятаганом — боцманским ножом — «ловить скрип», то есть искать доску обшивки, скрипящую в качке и мешающую начальству спать, теперь ловил в мокром месиве фотоаппараты, кинокамеры и другие ценности пассажиров.

Я пошел на мостик.

Там собралось народа значительно больше, нежели рекомендуется для нормальной работы судоводителей. И наставник, и капитан, и стармех, и помполит, которому следовало быть в низах или, в крайнем случае, выбивать из администрации по сто граммов коньяку для пострадавших пассажиров.

Было около часа ночи.

И при взгляде на ночной бушующий океан мне почему-то представилось, как волна-выродок в данный момент докатывает к первому айсбергу, и какой там раздается залп-салют в честь мироздания, и в какую звездную высь взлетают сотни или тысячи тонн брызг — пожалуй, повыше Адмиралтейской иглы! И как айсберг замедленно-рефлектирующе начинает клонить главу долу и бухается на колени, то бишь переворачивается… Да, встреть мы эту волну вблизи берега среди айсбергов, и все песенки были бы спеты в одну секунду: не успели бы пробормотать и сомовские слова о «подошедшей арии»…

Спросил Игоря Аркадьевича об обстоятельствах стыковки с убийцей. Он рассказал, что какая-то длинная засветка на экране радара была, но он принял ее за плотный снеговой заряд, ибо двигалась она с очень большой скоростью на фоне отражений обыкновенных штормовых волн. Высоту убийцы он оценивал в двенадцать-пятнадцать метров. Визуально обнаружил приближение чего-то непонятно-жуткого, когда судно начало стремительно клониться в сторону, откуда из штормовой тьмы и накатила потом волна. Больше толком ничего не видел, потому что вынужден был во что-то вцепиться и висел, вцепившись во что-то, пока волна не прошла. Командовать на руль что-нибудь было поздно, да он и не знал, что командовать. В рубке находится капитан-наставник, который тоже ни на руль, ни в машину ничего не скомандовал. Через минуту после столкновения на мостике возник капитан, сразу подвернул под ветер на пятнадцать градусов и убавил ход на двадцать оборотов. После этого «считать мы стали раны»…

— Юрий Иванович, — сказал я капитану. — Сейчас подмоченных бедолаг соберут в столовой чаем поить. Спустились бы к ним?

— Зачем, стало быть, Виктор Викторович?

— Ну, когда к пассажирам спускается сам капитан, приносит извинения и объясняет происходящее, то это никогда не бывает лишним.

— За что, так сказять, мне извиняться? За стихию, за форс-мажор? Этак они действительно поверят в какую-то вину экипажа. А кто про волну-убийцу знал? Я про них раньше только в книжках читал. А когда знаешь о чем-нибудь только из книжек, то всегда остается червь сомнения: может, враки, вроде морского змия?

— А зеленый луч помнишь? — спросил я.

— Нашли время для воспоминаний. Посоветуйте, куда двадцать человек, без коек оставшихся, девать?

Пароход был набит битком.

Естественно, троих взял я. Четверых хотели поселить в каюту, где свалены вещи погибших в Антарктиде летчиков. Вещи ехали к их родным в Ленинград. Я уже говорил, что сантименты и деликатность не главные черты морских характеров. И, чтобы не быть белой вороной, я давно научился не показывать из-под флотской формы розовенькую комбинашку своей бедной Лизы. Но здесь пришлось краешек показать. Засовывать пострадавших пассажиров в каюту с вещами погибших коллег — это уже совсем нетактично. Под моим прессом уплотнили кое-кого из администраторов.

Должен, однако, признаться, что и самому не очень-то хотелось нарушать привычное каютное одиночество обществом трех незнакомых и обозленных на весь мир, как мне представлялось, мужчин. Да еще, простите, грязных и мокрых. Хотя мне это давало шанс тесно пообщаться с учеными-полярниками. А конечно, хотелось и раньше с ними сблизиться, разговорить, но я совсем не умею этого. Узнавать людей могу только при совместной работе. Выспрашивать — особое искусство.

И вот, как когда-то с товарищем Шалапиным (кстати, дочь Федора Ивановича Шаляпина передала мне свое удивление тем, что я дал такому отвратному типу фамилию, созвучную ее великому отцу, — и я за голову схватился, но уже никуда не денешься от этой дурацкой фамилии и от своего стыда и глупости…), судьба привела прямо в мою каюту профессора-геофизика, матерого полярного пилота и гляциолога.

Бортпроводница уже застелила три койки для них чистеньким бельем. Ярко светило электричество. Было как в купе мягкого вагона. Только купе это шаталось на гребнях мрачного океана.

Трое подмоченных мужчин свалили в угол грязное шмутье.

Один из мужчин — гляциолог — был настоящий кенгуриный австралиец, который по обмену отзимовал с нашими героями.

Я как-то позволил себе намекнуть сменному руководству о необходимости сообразить миниатюрный приемчик в честь австралийца, но те не заинтересовались предложением. И я даже собрался устроить встречу за дружеским столом за собственный счет и при помощи директора ресторана, с которым мы жили дружно; а судьба свела с вверх ногами ходящим коала более естественным путем.

— Вы из коренных каторжан, Джон? Если да, вы прирожденный бунтарь…

Нет. Его мать была чешка, отец англичанин, сам родился уже в Австралии, бунтовать не любит, сейчас мечтает о горячем душе…

И трое моих гостей отправились принимать горячий, но из-за нехватки пресной воды опять соленый душ.

А я все-таки решил навестить директора ресторана, благо он тоже был поднят из постельки ночью для организации подпитки подмоченных пассажиров.

Близкими отношениями с ним я был обязан опять же старому товарищу Ямкину, который усадил меня с ним за один стол в кают-компании. И теперь знаю, что самый несчастный человек на пассажирском судне — директор ресторана: ему доступны любые деликатесы и изыски, но по железному закону он обязан четыре раза в сутки питаться в кают-компании вместе с другими командирами. Причем все командиры бдительно следят за тем, чтобы директор проявлял за трапезами хороший аппетит. Вот бедняга-то!..

Через директора моим закадычным другом стал, естественно, и шеф-повар. Потому спустя полчасика я вернулся в каюту с тремя бутылками вина и блюдом жареного палтуса.

И был опозорен.

На столе уже были раскреплены по-штормовому две бутылки коньяка. На койках лежали «жареные трупы кур» (жаргон полярников), шпигованное чесноком мясо и вобла.

Наличие коньяка объяснялось тем, что у геофизика сегодня был день рождения — полсотни лет, а в такие торжественные даты алкогольные напитки предоставляются человеку человеческим путем — без бутлегерства.

Закуску мои пассажиры прихватили еще с Мирного и хранили в холодильнике начальственного люкса до подходящего момента.

Так как день рождения геофизика, которого звали Ростислав Алексеевич, начался несколько странно, то они решили отметить его не в конце дня, что традиционно для нормальной обстановки, а начать в начале, то есть в конце первого часа ночи.

В момент моего возвращения подсыхающие пассажиры жестоко ссорились из-за пузырей воблы. Им пузыри было никак не поделить. А воблиный пузырь — большая ценность, ибо если поднести к нему зажженную спичку или огонек зажигалки, то пузырь этак взрывается-чпокает, что приносит подрывнику большое удовольствие. Особенно это интересно и приятно подрывнику, если ему удается взорвать пузырь под носом или ухом соседа и сделать это неожиданно.