Виктор Конецкий - Том 6 Третий лишний Страница 27

В момент моего возвращения подсыхающие пассажиры жестоко ссорились из-за пузырей воблы. Им пузыри было никак не поделить. А воблиный пузырь — большая ценность, ибо если поднести к нему зажженную спичку или огонек зажигалки, то пузырь этак взрывается-чпокает, что приносит подрывнику большое удовольствие. Особенно это интересно и приятно подрывнику, если ему удается взорвать пузырь под носом или ухом соседа и сделать это неожиданно.

Австралийский гляциолог, кличка которого оказалась именно Коала, ибо больше всего на свете он любил спать, в спорах о воблиных пузырях участия не принимал.

Здесь придется сделать некоторое отступление.

Любимой балериной матери была Анна Павлова. Не знаю, возможно ли было их личное знакомство и состоялось ли оно. Сейчас о другом. Австралийский исследователь Антарктиды Дуглас Моусон строил в Англии судно для плавания к Южному материку. Крестной матерью своей «Авроры» Дуглас Моусон пригласил быть Анну Павлову. Она жила тогда в Лондоне. Павлова честь честью разбила о форштевень «Авроры» бутылку шампанского и подарила Моусону на счастье русскую матрешку. Может, и не матрешку, а другую какую куклу, но мне хочется — матрешку. А подарок Анны Павловой оказался счастливым талисманом для Моусона. Дуглас прошел сквозь нечеловеческие страдания, которых не вынесли его друзья — они погибли, прославил Австралию и увековечил свое имя на карте планеты.

Когда я начинал писать рассказы, то о Дугласе Моусоне ничего не слышал. Но очень любил другого австралийца, куда менее известного в мире, Генри Лоусона — бродягу, стригаля, пьяницу и великолепного прозаика. И единственный раз в жизни совершил чистейшей воды плагиат под неотразимым влиянием этого бродяги и пьяницы, умершего в одиночестве на полу жалкой хижины рядом с пустой винной бутылкой. Такую смерть предсказывали литературные критики-нудаки Чехову.

Мой плагиат за четверть века так никто и не обнаружил. Называется он рассказом «Если позовет товарищ…». Это нормальный перепев «Шапки по кругу» Генри Лоусона.

Естественно, что я начал разговор с Джоном с литературы:

— Вы читали «Я умею прыгать через лужи» Алана Маршалла?

Нет. Он не читал.

— А Генри Лоусона читали?

Нет. Он не читал. Он читает только молодых писателей, вошедших в литературу шесть-семь лет назад.

Несу об Анне Павловой, Дугласе Моусоне, шампанском, кукле; о встрече участников нашей первой антарктической экспедиции с Моусоном в Мельбурне — туда заходила «Обь». Несу все это не так, чтобы показать эрудицию, а хочу поделиться удивительностью прониканий и перекрещиваний всего и вся на этом свете.

Он оживляется: участники первой САЭ встречались с Моусоном? Какие старые! Сколько же им было лет? Оказывается, решил, что Моусон встречался с Беллинсгаузеном! Такого не придумаешь.

— А вам сколько лет, Джон?

— Я на один сезон старше Христа.

Если перевести его австралийский русский на настоящий, то получилось бы, что он старше Иисуса на «одну зимовку».

Дав это интервью, Джон мирно заснул в углу дивана.

Через пятнадцать минут после начала нашего междусобойчика в дверях возник еще один ученый. Как оказалось, доктор географических наук.

У него были кулаки с пионерскую голову и рожа пострашней противогаза, ибо он сорок дней не мылся, кувыркаясь на санно-гусеничном поезде, а на судне попарился и сбрил бороду: все, что было под бородой, — молочно-бело, все, что было доступно солнцу и ветру, — пережженный кирпич.

Никакому цирковому клоуну не додуматься до такой сногсшибательной маски.

— Можно я тут с вами брошу культвеху? — для порядка спросил он, усаживаясь на мою подушку и вытаскивая из-за пазухи бутылку.

— Конечно, — говорю.

— Да-с, — говорит доктор географии, — когда здесь пароходом командует капитан типа Ямкина, то можно и не посылать на Мирный сам теплоход. Отправить сюда только вельботы номер один и номер два. И посадить на румпель вельботов старпома и второго штурмана. И все будет о'кей.

— Э-э, — сказал я, — не будем переходить на личности. Особа капитана для пассажира должна быть священна. Объясните лучше, почему в столовой на Молодежной нет скатертей? Лозунгов — как в образцово-показательной казарме, а на столах паршивые клеенки. Сколько уже лет вы здесь живете? И все не по-человечески!

— Э-э! Бросьте! И самому вам все ясно.

— Ну ладно. Ответьте на чисто писательский вопрос.

— Пожалуйста.

— Вот закончили вы зимовку, сдали дела, попрощались, отмучились на вельботах, взошли к нам сюда — в цивилизацию, в судовой уют, тепло, определенный сервис — и что главное ощущаете?

— Честно?

— Да.

— Запах женщин. Женский запах. Смесь пудры, одеколона или духов, их тела. Здесь, вероятно, не только полтора года воздержания сказываются. В Антарктиде привыкаем к сильному значению запахов в жизни…

— И курящие?

— Да. Зимой воздух так сух и чист, что ощущаешь самые слабые запахи, забытые, детские. Помню, созрел первый огурец. Разрезаем его — и все буквально обмерли. Нюхаем и друг на друга смотрим. Запах накатывается волнами, в клетки проникает, прекрасно!.. А здесь у вас все женщинами пахнет. Из опыта знаю: пройдем Анголу и принюхаемся, перестанем замечать…

— Запашок-то, честно говоря, от наших дам того, не очень, воды-то мы им не даем мыться…

— Нет! Он тоже прекрасен!.. Эй, Коала!

Австралиец спал, заклинившись в углу нижней койки.

— Серьезно выпал в осадок! — прокомментировал профессор. — А знаете, какой мне сон снился, когда сейчас шибануло? Я его десятый год вижу. Сон фиолетово-лилово-лиловый… Подземелье. На мне латы темной стали. Средневековье, вероятно. Поднимаю правую руку, вижу на ней стальную перчатку. Хочу левую поднять, но не получается, не могу — она после долгого гипса, ломал я ее когда-то… Впереди темное помещение. И там ждет Ужас. Я хватаюсь за меч. Меч тяжелый и прекрасный. Вытаскиваю его и ору: «Со мной идут синие ветры!!» Ору — и мурашки по коже: знаю, что сокрушу Ужас… Во как! Бабка говорит, она все про сны знает, что не своей смертью помру, но счастливым буду…

Пока профессор рассказывал про лиловый сон, летчик извлек из загашника свой персональный пузырь от воблы, опробовал зажигалку, поднес пузырь к носу австралийца, к пузырю поднес огонек зажигалки, и раздался мини-взрыв.

Австралиец хладнокровно открыл глаза, пренебрежительно чихнул и полез на верхнюю койку. По дороге передумал и опять уселся в уголок.

Я все это пишу в свойственной мне, к сожалению, манере панибратства со своими героями. Но прошу помнить, что люди, которые болтают сейчас чепуху и делают глупости в моей каюте, за время работы в Антарктиде установили, например, отсутствие огромного айсберга у основания Антарктического полуострова, который до сего дня числился еще на всех картах; впервые зафотографировали горную цепь Элсуаэра. С самолетов, в туманах, облачности, ветрах и без надежд на какие бы то ни было парашюты. А это самая высокая горная цепь в Антарктиде. Впервые закартировали южную часть этих гор и т. д. и т. п. — это только сезонники со станции Дружная и только толика результатов их работ.

Убедительно прошу держать это в голове.

Когда отсмеялись по поводу взрыва воблиного пузыря под австралийским носом, я спросил, есть ли среди полярников-зимовщиков этакие удивительные, шукшинские чудики, модные ныне заумники, Иваны-дураки?

— Сходите в сто первую каюту. Там водитель вездеходов отчаянный чудила. Всю зимовку менял пайковое пиво на шоколад. Собрал пуд. И везет жене, — сказал летчик.

— Или сходите в пятьдесят вторую. Там такой Журавин. Чуть не потонул, когда на «Сомова» перебирались. Всю зимовку консервированную курицу в завтрак не ел. Три ящика курицы в своем соку через «Сомова» к вам переправлял. Я ему говорю укор. Он: «Не ваше дело. Моя курица. Банка по рубль двадцать. Детишкам везу. Они такой и не пробовали. Пусть попробуют. И никто мне запретить не может!»

Я спрашивал про несколько иных чудиков. Тех, на которых мир стоит. Потому только заметил:

— Длинное путешествие курицы в своем соку совершили: из Питера к Южному полюсу и обратно.

— Нет, длиннее, — сказал Ростислав Алексеевич. — Из Будапешта в Питер, а дальше уже по вашему маршруту.

— Да, — сказал пилот, — каждой курице теперь надо значок выдать: «Участница САЭ в собственном соку»…

Бух, бах! — это теплоход в очередную восьмибалльную волну трахается. И так сильно он это делает, что Коала просыпается.

— Джон, о чем вы больше всего горевали, то есть скучали, тосковали на зимовке?

Он скучал только по хорошему, настоящему мясу, потому что наше мясо не мясо, а… «дрек-биф».

Объяснив это, Джон в один глоток отправил в брюхо жареного палтуса и опять выпал в осадок.

Спрашиваю: ведут ли дневники? Очень редко. И только новички. Мне это обидно слышать: такой материал!