Елена Серебровская - Братья с тобой Страница 26

Но вот всё в порядке: одета, обута, за спиной рюкзак, в котором один экземпляр диссертации, байковое одеяло и термос с горячим чаем. В кармане паспорт, командировка и денег тысяча рублей; на обратном пути привезет из Байрам-Али продуктов ребятам, — говорят, там дешевле.

А билета в кармане нет. Три дня бегала на вокзал, думала заранее купить, — куда там! К кассам не подступиться. Только в день отъезда продают, за час до отхода поезда.

За час… На вокзале столпотворение. Будешь у кассы толкаться — на перрон не попадешь. Да и всё равно, простым смертным билетов не продают. А послезавтра — защита диссертации.

Она протолкалась к двери, дальше которой уже не пускали. В толчее рядом оказался какой-то славный дядька, подполковник в белом овчинном тулупчике, тоже налегке, без вещей. Загорелый, седоватый, поджарый. Наверное, вроде того самого Сережиного дяди. С тех пор, как Маша по-настоящему ощутила напряжение и тяжесть войны, образ этого незнакомого ей чекиста (подлинный или выдуманный Сережей?) принял в ее представлении обличье человека, способного выправить положение, помочь всюду и всегда. Вот и этот случайно очутившийся рядом военный отнесся к ней очень даже дружески. Шинель ли ее помогла, брошенная ли вскользь фраза о том, что она едет защищать диссертацию… Не поверил, должно быть, — прищурился иронически, но захотел помочь…

— Пошли со мной, у меня билет есть, — сказал подполковник и взял Машу за руку. — Вы держите мой билет, а уж я пройду.

И — раз! Они уже на перроне. И — два! Маша уже в вагоне с его билетом, а он что-то доказывает проводнику. Неужели не докажет, фронтовик ведь!

Но подполковник не доказал. Он уже волноваться начал, голос повысил. Маша смотрела на него из окна вагона, а в это время — звонок… Неужели же она себе подлость позволит, человека без билета оставит…

Соскочила Маша на перрон, отдала билет подполковнику, поблагодарила, побежала к следующему вагону:

— Пустите, у меня командировка, я заплачу…

И слушать не хотят. Ни в этом, ни в следующем вагоне, последнем. Военное время. Строгости. Даже фронтовика не пустили, а она что?

Маша подошла к последней двери последнего вагона, — дальше виднелся почтовый, без обычных дверей. Подтянулась наверх, ступила на ступеньку: закрыто. Перемахнула к сцеплению, на шатучую железную площадку над буфером, но которой из вагона в вагон переходят, — и эта дверь закрыта.

А поезд тронулся.

Ну и слава богу, и хорошо: всё-таки она едет. Держась одной рукой за железные боковые перильца, достала из кармана шипели газету, расстелила, уселась, поджав коленки. Порядок, едем.

Внизу постукивали колеса, — они были ей даже видны, передние колеса почтового вагона. Потому что железная площадочка для перехода обрывалась посредине, — переходить-то некуда было. В почтовом вагоне и двери такой, выходящей на буфер, нет. Колеса постукивали мелодично, в ритме известной песенки: «Эй, вратарь, готовься к бою…»

Они постукивали себе, а Маша начала пугаться: так еще задремлешь и свалишься под них. Счавкают, порежут на куски — вот тебе и защита.

Стала оглядываться, посмотрела сквозь стеклянную дверь в тамбур вагона: там были люди. В темноте Маша не сразу их разглядела. Они курили. Двое штатских, средних лет; один в ватнике и ватных брюках, второй в приличном пальто и пыжиковой шапке. Они сидели на полу у закрытой двери, расстелив под себя чистый мешок. Рядом стоял маленький, не новый чемоданчик. Удобно сидели, не двигались, Маша их не сразу заметила. Странно, — хорошо одетый как-то словно бы заискивал перед типом в ватнике, словно перед начальством: подавал ему папироску, подносил спичку, и только потом — себе.

Как они туда попали, хитрецы? Помогли бы ей хоть дверь открыть и войти в тамбур. Свалится она тут ночью в темноте.

Люди заметили, что женщина их увидела. Тот, что в хорошем пальто, встал и подошел к двери. Он внимательно рассматривал Машу недобрыми глазами и, не оборачиваясь, бросал спутнику какие-то короткие словечки. Он говорил тихо, колеса стучали, и Маша не могла разобрать слов, но по лицу видела — он говорил плохое. Ее даже озноб пробрал: а ну как откроют какой-нибудь отмычкой дверь и столкнут ее под колеса? Запросто.

Нет, надо взять себя в руки; с чего она труса празднует? Никто ей пока ничем худым не грозит. Может, и дядьки эти неплохие. Тоже мучаются, — ехать надо, а билетов нет.

Начинало смеркаться. Становилось холодно. Шинелишка так и не была подбита ничем, — не успела Маша. Ноги — в парусиновой обуви.

Маша стала всерьез бояться, что задремлет и упадет. Дура, не догадалась веревку взять крепкую, хоть бы привязалась. Свалится за милую душу.

И вдруг пошел снег. Снега в эту зиму не было ни в декабре, ни в январе, до самых этих дней накануне защиты ее диссертации.

Сначала она обрадовалась: снег был мокрый, сразу таял и мешал уснуть. Но зато холод усилился. Уцепившись одной рукой за перильца, Маша другой сняла рюкзак, раскрыла его, вытащила одеяло, закрыла рюкзак, опять надела на спину, придерживая одеяло коленями, чтоб не свалилось под колеса. Потом натянула его на спину. Как «фриц» какой-нибудь, будь они прокляты. Ну ничего, важно доехать до Байрам-Али, там одеяло снимем.

Стало уже совсем темно. Поезд остановился. Разглядеть станцию было невозможно, — вагоны были последние, а станция состояла из одного беленого домика, где-то так далеко, что и названия станции не узнаешь.

Какой-то железнодорожник перебрался через сцепление вагона, увидел Машу, охнул: «Ах ты дорогая моя!» Больше ничего сказать не успел, перескочил, а вагоны сразу тронулись и поехали.

Только бы не упасть! Неужели эти болваны дверь открыть не умеют, дадут пропасть человеку! Она их уже совсем не боялась, — люди же, хотя и бездушные какие-то. А вот свалиться под колеса не охота. Руки мокрые, окоченели, не держат совсем. Одеялишко тоже намокло.

Сколько прошло времени с отъезда из Ашхабада — она не знала, часов у нее не было. Время тянулось медленно. Было холодно и страшно. Сумеет ли она проехать так все тринадцать часов? Говорят, до Байрам-Али тринадцать часов езды. Или не выдержит, свалится под колеса? За последние месяцы она не помнит, чтобы спала более шести часов в сутки. Ну, молодая, сильная, а ведь и молодые устают.

Маша тоскливо взглянула за дверь: неужто не помогут?

За пыльным стеклом она вдруг заметила протянутую руку с железнодорожным ключом треугольного сечения.

Обрадоваться не успела: человек, державший в руке ключ, сделал маленький шаг к двери и взглянул на Машу. Взглянул очень по-деловому, хладнокровно. Недобро взглянул. Так, что встретив этот взгляд, она, готовая благодарно улыбнуться, замерла на мгновение в непонятной тревоге. А затем бурное, активное чувство протеста наполнило ее всю, чувство, выражаемое простыми словами: не хочу!

Она ничего не поняла за короткие мгновения, но инстинктивно насторожилась, напряглась. Вместо радости, столь естественной, если бы только он по-другому взглянул, в ней мгновенно возникла полная трезвость. Куда можно, в случае чего, отступить? На ступеньки дверей вагона? Но у него же ключ, он откроет и там и тут, где захочет. Самой соскочить, пока не сбросили? Вбок соскочить, потому что этот хочет столкнуть ее под колеса. Зачем? Почему? Этого она не знала, но опасность, угрозу ощутила всем своим существом.

Он приблизился еще, — сейчас откроет, сейчас что-то случится… И вдруг второй что-то крикнул ему и заставил на минуту приостановиться. Человек с ключом порывисто отпрянул назад, уставившись на дверь, ведшую из тамбура в вагон.

Дверь распахнулась, полоснув светом по темному тамбуру. Мелькнул луч ручного фонарика. О счастье, о радость: контроль! Сейчас и у нее билет спросят. Что будет — неизвестно, но под колеса она уже не попадет.

Контролеров было двое, с ними проводник. У людей, неплохо устроившихся в тамбуре, они потребовали документы.

Маша приподнялась, распрямив затекшие коленки, и с интересом взглянула через стекло. Хорошо одетый тип вытащил паспорт, тот, что в ватнике, — какую-то справку. И, что самое удивительное, — оба предъявили билеты.

Пожилой контролер в железнодорожной форме проверил то и другое и передал второму. Этот был в военном плаще с капюшоном. Стоял он к Маше вполоборота, освещенный из вагона, со спины, и лица его было не разглядеть. Видимо, он придирался к чему-то, те двое оправдывались и уже нервничать стали.

Он светил фонариком, разглядывая документы, а сам успел показать контролеру в железнодорожной форме рукой на дверь, за которой стояла Маша. Заметил.

Контролер достал ключ и открыл дверь. Маша взглянула на него, как на родного отца после долгой разлуки. Стряхнула мокрый снег, свернула одеяльце и непослушными красными пальцами вытащила документы.

Контролер осмотрел их внимательно, вернул и спросил, словно и не читал командировки: